Двое отставших. Высокий и тонкий негритянский парень и миниатюрная французская девушка. Им вовсе не хочется идти за другими в барак, и так они стоят в одиночестве на ступеньках, одни среди тишины, которая не кажется им полной таинственного присутствия. Его рука на последней ступеньке попыталась придержать ее за локоть, чтобы удержать от входа в барак. И мне показалось, что ему непроизвольно захотелось уйти от неизвестного злодейства, как будто унаследованный от предков инстинкт вовремя предупредил его, что опасность близка. Ведь в организмах его черного племени столетиями накапливаются защитные тельца, поэтому естественно, что они сейчас почуяли коварное излучение гибели. Но скоро я увидел, что ошибся, потому что его молодое лицо, губы, глаза светились неугомонной жизнерадостностью. Казалось, что ему немного скучно оттого, что он спустился вниз по таким пустым ступеням, и что он только того и ждет, чтобы побыть наедине с девушкой в каком-нибудь более приятном месте. И, действительно, он приобнял ее за талию и увел на край террасы. Ему не терпится снова поцеловать ее, хотя, скорее всего, он уже успел сделать это где-нибудь наверху, на ступенях, когда они нарочно отстали от группы и были одни. Там на краю, где насыпь спускается к колючей проволоке, он снова ее обнимет, может быть, уже ее обнимает, именно в эту минуту, когда я ухожу, и при этом его не только не беспокоит двойная высокая проволочная изгородь, которая у него перед глазами, но он ее вообще не видит, как не видит ни высокой желтой травы, ни сторожевой вышки, которая стоит как высокая заброшенная пагода среди гор. Я ничего не имею против него, он движется в другом измерении, в атмосфере, где господствуют зарождение и развитие. И лишь сейчас, когда я записываю это, я говорю себе, что было бы очень по-детски, если бы я перенес этих двух влюбленных в наш прежний мир. Так, например, фраза «Кому бы тогда могла прийти в голову мысль, что тут будут гулять влюбленные пары?» не имеет смысла. Потому что для нас была действительной апокалиптическая завершенность в измерении небытия, а эти двое находятся в пространстве любви, которое точно так же бесконечно и точно так же непостижимо господствует над своими объектами, отвергает их или превозносит.

Я не решился уйти и теперь иду за посетителями, поднимающимися по ступеням. Прямо передо мной человек с искалеченной ногой, так что его с двух сторон поддерживают девушки, вероятно, дочери; когда ему надо поднять ногу с одной ступени на другую, он всей тяжестью опирается на них. Ну, в этой картине есть что-то лагерное, только тогда искалеченным никто не помогал. Скрип гравия под ногами также находит свой отклик в моей памяти; конечно, звук совершенно другой, потому что стук деревянных башмаков более жесткий и глухой, но поскольку и ног посетителей много, шорох их обуви все же переносит в прошлое. Меня, разумеется, когда я смотрю, как они поднимаются на верхнюю террасу, и я желаю им, чтобы такого не произошло в их будущем и чтобы группа приличных воскресных туристов никогда не стала бы бесформенным стадом. Когда они исчезают из виду, я иду без свидетелей, как будто по лугу, хозяином которого я не был, однако же он был и все еще остается моим. Говорю — луг, поскольку бараков больше нет, их снесли, ведь действительно невозможно предохранить от разрушения деревянные постройки, которые зимой покрывает снег, весной мочат проливные дожди, а летом выжигает горное солнце. Так что из четырнадцати бараков осталось только четыре, два наверху и эти два внизу. Прямоугольные пустые участки засыпаны мелким щебнем, на краю каждой террасы низкий столбик с названием одного из лагерей, в которых уничтожали французов. Дахау, Маутхаузен, Бухенвальд, Кохем, Некагерат, Харцунген. Так символически объединены в одном месте все павшие, у них есть общий некрополь наверху, за проволокой. А эти узкие участки земли, выровненные и покрытые щебнем, бессмысленно пусты, как будто они окончательно стали бесплодными. Совершенно невозможно посетителю за названиями увидеть живые образы. Скажем, в названии Некагерат или Харцунген. В Харцунгене французов было довольно много, так что в управлении ревиром их слово было решающим, и это имело большое значение для спасения людей. Ну и вообще мы хорошо ладили. Прежде всего потому, что я не интересовался внутрилагерной политикой и по большей части оставался в своей комнате. Это было небольшое помещение, но и в нем иногда хватало работы. Обычно, конечно, нет. Утром мы с Васькой относили одного или двух в ящик за бараком и бросали соломенные тюфяки на траву, чтобы они немного просохли, но эти тюфяки почти всегда были настолько пропитаны влагой, что вечером мы их просто переворачивали для новых больных. До полудня потом было спокойно. На столе, под окном, лежали градусник, пакет белого порошка и пакет угля в порошке. Это были лекарства для больных этой комнаты. Три раза в день я ссыпал белый порошок в чашку и доливал воды, чтобы приготовить известковый раствор. Я шел от нар к нарам и вставлял ложку между иссушенных губ, между полуразжатых желтых зубов. Некоторые больные жадно хватали зубами белый известковый раствор, чтобы удержать жизнь, непрерывно вытекавшую из них на соломенный тюфяк; другие уже не понимали, что у их ртов ложка, однако, хоть и слабо, но чмокали и глотали клейкую смесь. Когда они испускали дух, беловатый цемент оставался на зубах и вокруг губ.

С измельченным углем, конечно, неудобств было намного больше, поскольку губы сдували его с ложки или изо рта, если его уже туда насыпали. Тогда был день покойников с черными зубами и губами. Все они были костлявыми и длинными, но больше всего бросались в глаза черные полоски у рта. Дизентерийные больные были спокойные и неподвижные; пока они еще были в полусознательном состоянии, они вставали, чтобы не запачкать соломенные тюфяки. Тогда на полу за ними оставался коричневый след. Потом стало еще труднее, когда мы стали отправлять больных, у которых, помимо дизентерии, была еще и чахотка. Они лежали на восьми нарах слева от входа и ждали, пока за ними приедет грузовик из Доры. Нам никогда не сообщали заранее, когда придет грузовик, так что Ваське приходилось, всегда в последний момент, бежать на склад за их одеждой. За их тряпьем. Окно было завешено из-за необходимости маскировки, а в комнате топилась печь, так что тяжелый запах все усиливался. Лишь потом, когда грузовик уезжал, мы могли погасить свет и открыть окно, чтобы впустить чистый от снега воздух. Но когда машина ждала, нужно было торопиться. Васька приносил маленькие грязные узлы, развязывал их и клял все на свете, когда потел и разбирался с вонючими штанами, куртками и башмаками. На самом же деле спешить было нельзя, потому что таких больных невозможно одеть на нарах, когда кости вжаты в соломенные тюфяки. Встать они тоже не могли. Поэтому мы брали их за ноги и подмышки и клали на пол. Их уже нельзя было назвать больными, они были полумертвы, но еще хрипели, и их нужно было одеть. Но нелегко натянуть мятую штанину на торчащую кость; поэтому Васька злился, но не на тело на полу, а из чувства сопротивления гибели, немного сердясь на лежачие останки за то, что они дали себя уничтожить. Я тем временем подкладывал полосатую куртку, выглядевшую как тряпка для вытирания пыли, под ребра другого бедняги и был благодарен Ваське за то, что, несмотря на ворчание, он сердечно относился к несчастным. Мы потели и осторожно переставляли ноги между телами, лежавшими вдоль и поперек посреди хлама. Время от времени мы приподнимали кого-нибудь, чтобы кости сели, тогда рука, похожая на сухую ветку, тянулась и искала башмаки, а стеклянные зрачки сопровождали ее в этих поисках. Башмаки без задников, деревянные ложки, куски веревки. Предметы, которыми человек заполняет свое одиночество. И еще один, который, несмотря на приближающуюся смерть, знал, что снаружи снег, и инстинктивно искал рукой шапку. Васька опять разозлился, потому что тело не понимало, что все равно, испустит оно дух с шапочкой или без нее. Но, конечно, поискал ее среди заразного старья и, когда нашел, бережно надел на голый череп смятый кружок полосатой мешковины. Но больше всего Васька рассердился, когда Пьер пришел сказать, что надо поторопиться, но лишь встал у двери и просунул нос в комнату; никогда ему не приходило в голову подойти помочь нам. Так что мы еще долго сидели на корточках на полу. Когда мы наконец смогли поставить прямо одетый костяк, то поддерживали его, каждый со своей стороны, когда шли по коридору. Но того, кто медленно переставлял ноги, Васька почти каждый раз взваливал на плечо, так что голова его качалась низко над полом, и шапочка соскальзывала с черепа. Но все же мы погрузили их всех на грузовик, и поскольку на нем уже стояло три ящика с покойниками, мы посадили их прямо на ящики, и между делом Васька опять материл шофера за то, что тот так гудел. От снега веяло морозом, но тела, которые лежали и сидели на грубых деревянных крышках ящиков, скорее всего, его уже не чувствовали.