А мы побежали в барак, и нас немного успокаивало то, что мы хорошо справились со своей задачей. Таков человек, хотя он и думает о тех, что хрипят в машине и вообще не знают, что сидят на мертвецах, поскольку сами уже во всем на них похожи, но одновременно испытывает удовлетворение, поскольку ему удалось как следует выполнить свою работу. Это значит, что потребность в совершенном порядке, в замкнутом круге может быть так же сильна, как и другие, более гуманные наклонности. Или же человек, вопреки своей природе, подсознательно принимает правила окружающей его обстановки, где и смерть должна придерживаться расписания и распорядка дня. Но я не мог бы сказать, что в этой привязанности к своей комнате для меня речь шла только о работе. Ведь мне же много раз советовали не спать вместе со своими больными, но я упрямо оставался среди них. Кое-что, конечно, как всегда, решал слепой инстинкт, первичное, клеточное ощущение; ведь в этом узком помещении я находился в самом логове смерти и тем самым был от нее в некоторой степени застрахован, поскольку она была слишком близко, чтобы смогла напасть на меня. Но в моем упрямстве совершенно определенно играли роль и товарищеские узы. Я лежал в углу на нижних нарах. А Васька надо мной, и мы были единственными здоровыми моряками на нижней палубе тесного деревянного корабля с обреченным экипажем. И когда рано утром Васька вставал первым и слезал с нар, а потом также вставал и я, я чувствовал себя капитаном, который остался верен своему экипажу, хотя затем моим первым делом было уже на заре отправить кого-нибудь из матросов в бездонную глубину моря.

Ну, не знаю. Возможно, во мне есть доля славянского фатализма; возможно, мне казалось, что мы с Васькой и так уже достаточно привиты от заразы, когда надеваем гнилые тряпки на умирающих. Хотя, говорят, что во сне человек более уязвим. Во всяком случае, в мире крематория осторожность тоже может подвергаться опасности, поскольку момент осторожности — как разрыв в постоянстве силы, оберегающей тебя от погибели. Человек в таком мире на самом деле должен быть как солдат, который лежит на поле боя, затаившись под кучей мертвых; он спрятался и не дышит, чтобы враг не заметил его, и, улучив момент, на четвереньках отползти навстречу жизни.

В то утро меня встревожила какая-то странная влага во рту. Сперва она походила на слишком большое количество слюны. Васька еще не встал, и я сразу подумал, что еще очень рано, поскольку, если бы это было не так, Васька начал бы уже ерзать у меня над головой, ведь ему предстояло еще до рассвета вместе с другими помощниками вычистить коридоры обоих бараков. Так что сначала это было похоже на более обильную слюну, только теплее. Я проглотил ее, потом прислушался к клокотанию в груди больного, находившегося через двое нар от меня, справа. Днем умрет, подумал я и снова проглотил теплую влагу. Но неожиданно глоток оказался слишком большим, и я сел. Холодная дрожь прошла по моему телу. Было ощущение, будто что-то серебряное взорвалось у меня за лобной костью и в темноте перед глазами, мир же мне в этом озарении открылся весь, во всей своей цельности, реальный и в то же мгновение утерянный для меня. Я встал и быстро пошел между нарами из барака. На самом деле я бежал, хотя понимал, что не могу уйти от самого себя. Скорее всего, мне не хватало воздуха, и я не знал, как пришел в душевую, где было тихо в туманно-сером свете еще далекого утра. Из душа медленно падали капли, деревянные стены были совсем рядом, и также близко была печь. Все было так же, как и всегда, но в этот момент я впервые осознал, что окружен со всех сторон. И мысль, как молния, промчалась сквозь вечность, одним единственным взглядом охватила ее и исключила. Я непроизвольно встряхнул головой, словно пытаясь этим движением спастись от близящегося водоворота небытия. Я подошел к окну и вернулся. И опять пошел к окну. Колючая проволока за окном больше не казалась путаницей узлов, на которые я всегда смотрел, не видя их, а очевидным и ощутимым знаком моего заточения. Это было предсмертное ясновидение, за которым стремительно наступит темнота. В то мгновение я осознал, что платок в руке, прижатый ко рту, — все, что осталось у меня от дома — весь в крови. И он сразу же стал в моей ладони потерянным источником жизни. Я снова встряхнул головой. Меня, наверное, успокоили капли, которые медленно, размеренно падали на цемент. Их ритмичный звук напомнил мне о людях, вечерами возвращающихся с работы, горячую воду, смывающую следы кровавого поноса с бедер. Я увидел себя, как я веду их, вымытых, в узкую тесную комнату, и тут же вспомнил, что пора заняться утренними обязанностями могильщика. И наверно, эта мысль успокоила меня, и я вернулся на свои нары. А может быть, я вернулся, прежде всего, потому, что снова проглотил слюну, но на этот раз это была просто слюна. Во всяком случае я был благодарен Ваське за то, что он вскоре после этого встал и спустился мимо меня на пол. Было так всегда, и я подумал, что, возможно, все снова наладится. Я попытался избавиться от страхов и успокоиться. Конечно, после такого потрясения нелегко притворяться и вести себя так, будто ничто не подточило глухой и слепой веры в самосохранение.

Харцунген! Это название тут передо мной на гладкой стороне низкого столбика. Ну и что им, туристам, оно сейчас говорит. Нужно было бы привезти сюда одну из рабочих команд, которые три раза в день уходили в туннели, этим воскресным туристам разок бы следовало пойти с ними. Но, если бы тогда Юб не пришел попросить, чтобы я его подменил, я бы тоже не знал, откуда приходят вечером эти раненые и обессиленные. «У меня понос», — сказал Юб, он принес мне деревянный аптечный ящичек с кожаной ручкой и положил его на пол у стола. Это был такой голландский великан, что понять, насколько он на самом деле высок, стало возможным лишь тогда, когда он наклонился и положил ящичек на пол. В ту ночь я ушел из лагеря вместо него. Снег отливал металлом в темноте, и ночь скрывала хмурую равнину, которая днем была заснеженной степью под свинцовым небом. Время от времени я смотрел на нее из окна своей комнаты и, несмотря на то, что она была так печальна, чувствовал в ней близость земли. Когда я шел по ней в ту ночь, то неожиданно осознал, что на меня накатывает волна неизвестности. Меня охватила какая-то ностальгия по моему уголку, хоть он и был прихожей смерти. Конечно, это длилось недолго, поскольку меня отвлекло движение рядов. На мгновение мне показалось, что это ряды настоящих рабочих, но, когда начались крики и белые лучи прожекторов осветили полосатые одежды, видение сразу же исчезло. Мужчины запихали в штаны тонкие, как фартуки, полы курток, чтобы их не трепал ледяной морозный ветер. Они держали руки в карманах штанов и съеживали плечи, как будто могли прикрыть уши и обритые головы в круглых матерчатых шапочках. Деревянные башмаки тупо стучали по снежному насту. Но не только голове, всему телу хотелось свиться и стать маленьким клубочком.

Время от времени спереди, от головы колонны раздавались отрывистые крики, разносившиеся и множившиеся в холодном воздухе, словно карканье стай безумных ворон. Это кричали немцы, наши скрытые темнотой пастухи, строившие своими криками стену страха вокруг стада, хромавшего и спотыкавшегося на северном ветру. Нет, я не очень мерз, потому что на мне было коричневое пальто, длиной только до колен, но плотное и почти что новое. Сзади в нем был вырезан квадрат, заделанный лагерной полосатой тканью. Конечно, мороз свободно проникал сквозь мешковину штанов, но под ними на мне были надеты длинные кальсоны, те, которые мы с Васькой сняли со старого француза, прежде чем отнесли его в ящик. Бог знает, как ему удалось заиметь, помимо теплой нижней рубашки, еще и кальсоны. Васька их потом запихнул в кувшин, чтобы они проварились в кипящей воде. Словом, покойники не только кормили меня, но и одевали, потому что я давал им уголь и выносил из барака.