К тому же это была история моряка. В отличие от Дон Кихота, пропахшего землей, Одиссей дышал морским воздухом, боролся с бурями, сиренами и заколдованными островами и всегда в море искал спасения от своих бесконечных невзгод и несчастий.

Он понимал Одиссея. Он и Одиссей были «родственными душами», его восхищала неиссякаемая способность царя Итаки начинать все сначала, с нуля, с упорством, не ослабевающим вопреки противодействию людей, стихий, ведьм или богов. А все потому, что тот знал: в конце пути его ждет завидная судьба, близкая и понятная Оберлусу, — вновь стать правителем своего собственного острова и при этом вернуть себе любимую женщину.

Иногда он спрашивал себя, встретит ли когда-нибудь в своей жизни похожую женщину, способную за его внешним уродством разглядеть настоящего мужчину. Однако он всегда старался быстро отогнать от себя подобные мысли, от которых ему становилось больно, потому что в такие минуты в его памяти всплывали черные очи красавицы, которая однажды ночью пела — для него — на небольшом песчаном участке берега северной бухты.

Она была способна видеть, что происходит в темноте; она была способна ощутить присутствие постороннего человека и, возможно, точно так же оказалась бы способна почувствовать внутреннюю силу человека, который, однако, внушал окружающим столь глубокое отвращение.

Она, имени которой он никогда не узнает, превратилась для него в олицетворение всех женщин земли: тех, на которых он заглядывался издали и которые издали его отвергли, оттолкнув его, или же тех, с которыми он когда-то желал бы познакомиться, пусть бы даже только сидеть рядом и смотреть на них, не чувствуя, что он им противен.

Отвратительные толстухи, тощие селедки, беззубые старухи или девицы, уже изъеденные «французской болезнью», — все они воротили нос от него, плевались или вопили «Адское отродье!», когда он пытался просто завязать с ними приятельские отношения; тем самым они загасили в его душе малейшее проявление нежности и самое сокровенное желание — любить и быть любимым.

Эти чувства — если когда-то и жившие в его сердце — умерли окончательно, лишь во снах они иногда возрождались, и тогда он просыпался, увлажнив постель и чувствуя стыд от собственной слабости. И только хрупкому личику, бледному и испуганному, юной пассажирки «Белой девы», удалось возродить в его душе, после стольких лет одиночества и забвения, очарование его влажного бесплодного томления в присутствии любой женщины.

Дульсинея или Пенелопа, Елена или множество других женщин, каждая из которых представлялась самой желанной целью для мужчин, — все они были ему совершенно заказаны, и он это знал; вот поэтому он и развязал тягостную битву со своими самыми потаенными желаниями, поскольку терпеть не мог чувствовать себя уязвимым и чем-то походить на всех тех, от кого он решил раз и навсегда обособиться.

Жизнь, а теперь еще и книги учили его, что даже герои — как реальные, так и вымышленные — теряли большую часть своей силы, когда в жизнь любого из них каким-либо образом вторгалась женщина, и его поражало то, что даже самые суровые и энергичные мужчины позволяли собой верховодить женщинам.

Гино всегда был отважным капитаном, внушавшим страх команде, и на борту «Династик» от его приказа даже грот-мачту пробирала дрожь. Однако распоследняя шлюха из самой заплеванной таверны вертела им наподобие марионетки, и если он брал подружку на борт, то во время очередного бесконечного плавания он больше времени проводил, забавляясь с ней безвылазно у себя в каюте, нежели прокладывал курс в поисках скоплений китов.

Он, Оберлус, никогда не угодит в подобную ловушку, и если женщины отвергали его, сколько он себя помнил, и даже еще раньше, поскольку мать, которую ему так и не довелось узнать, тоже его отвергла, — он тоже их отвергал и мысленно сам себя казнил, когда ловил себя на том, что думает о девушке на берегу.

Он считал, что ему не подобало проявлять такого рода слабость — при его-то силе и с теми планами, которые он вынашивал относительно не такого уж отдаленного будущего.

Старый капитан «Марии Александры», дон Алонсо Пертиньяс-и-Габейрас, родился в крошечной деревушке Альдан, на полуострове Моррасо, суровой оконечности суши, разделяющей гавани Вито и Понтеведры в Галисии, в Испании.

Укрывшаяся в глубине вытянутой бухты, бывшей заливом внутри другого залива большей площади, деревушка Альдан жила морем и ради моря, и ни один мужчина, родившийся в тех местах, по достижении сознательного возраста, никогда не представляя себе иной жизни, уходил в плавание и возвращался только на короткое время или уже окончательно — дожидаться смерти, — хотя больше половины альданских моряков навсегда исчезали до старости: их поглощало море.

На местном кладбище покоились женщины, старики и изредка дети: ведь известно, что Смерти, как бы она ни пыталась и как бы быстро ни действовала, редко представлялась возможность застать на суше моряка из Альдана.

— У меня восемь детей, — признался старик капитан однажды вечером, сидя на берегу, на том самом месте, откуда наблюдал, как его корабль навеки исчезал под водой. — У всех восьмерых мой нос и мои черты, но, насколько я помню, я провел дома не больше пары лет жизни, если сложить все дни, когда я там ночевал… — Он пересыпал горстку песка с ладони на ладонь. — Женщины в моей деревне ненавидят море. Они говорят о нем как о шлюхе с зелеными глазами и вкрадчивым голосом, которая крадет мужчин. Если она их не проглатывает, то возвращает старыми, немощными и снедаемыми неизбывной печалью…

— Мне тоже по душе море, — сказал, кивая, Оберлус. — Терпеть не могу корабли и моряков, но море мне по душе.

— Я любил свой корабль больше, чем море, — произнес старик, словно издалека. — Поэтому, вероятно, море из ревности да еще потому, что не смогло его потопить, как ни старалось, извлекло тебя из преисподней, чтобы ты его сжег. — Он повернул голову и взглянул на него с презрением и отвращением. — Как ты можешь быть таким отталкивающим и уродливым, таким низменным и омерзительным?.. Неужто тебе самому от себя не тошно?

Игуана Оберлус только улыбнулся, продолжая спокойно курить трубку, набитую душистым табаком, который норвежец Кнут выращивал на высотных участках острова.

— Я не убью тебя за твои слова, — наконец сказал он. — Даже не стану наказывать, потому что знаю: ты добиваешься этого наказания, поскольку тебе невыносима мысль о том, что ты еще жив, а твои люди навечно остались лежать на дне морском. — Он направил на него мундштук. — Это ведь ты решил меня выпороть, — напомнил он капитану. — Это ты совершил ошибку, подвергнув меня унижению, а второй твоей ошибкой было то, что ты оставил меня в живых. Это ты вынудил меня взбунтоваться, подстегнув во мне жажду мести, — тем, что было всего лишь капризом в одно глупое утро, когда ты не придумал ничего лучше, как высечь меня на потеху своей команде… — Он глубоко затянулся и выпустил дым, качая головой, словно сожалея о случившемся. И, помолчав, добавил: — Ужасно, наверно, обнаружить, что ты разбудил спящего зверя и он проглотил то, что ты так любил…

Испанец посмотрел на него с удивлением и возмущением.