— Ты что, хочешь сжечь мой корабль? — всхлипнул он. — Ты спятил?

— А ты сообразительный, — насмешливо сказал Игуана, сохраняя абсолютное спокойствие. — Скоро от «Марии Александры», судна, капитан которого приказал меня высечь, останется одно воспоминание.

— Но ведь там, внизу, сорок человек!

— Сегодня им будет уже не до смеха, — заявил он. — И единственное, что меня огорчает, — это то, что они так и не узнают, кто их отправил в преисподнюю. Пошли! — резко сказал он, помогая капитану встать. — Я хочу, чтобы ты с берега посмотрел, как твой корабль пойдет ко дну.

Он вытолкал старого капитана на палубу — ошеломленного, близкого к помешательству, — а тем временем пламя уже перекинулось на деревянную обшивку надстройки, и дым заполнил всю каюту.

Оберлус спустил капитана в шлюпку, перерезал одним взмахом тесака веревку, удерживавшую шлюпку у борта корабля, и сел на весла; шлюпка медленно отдалялась от корабля, постепенно превращавшегося в настоящий плавучий факел.

Вскоре послышались крики людей, запертых под палубой, рвущихся наружу из огненной западни, тщетно пытавшихся выбить люки у себя над головой.

Пламя очень быстро покинуло каюту капитана, живо перекинувшись на тросы и паруса; китовый жир, которым были пропитаны переборки и часть палубы, способствовал тому, что огонь охватил весь корабль за считаные минуты. Затрещали деревянные части, с грохотом обвалился рей бизань-мачты, огонь заплясал по трапам и шкотам, освещая ночную тьму.

Тюлени в испуге бросились в воду, наверняка припомнив извержение вулкана, миллионы рыб, привлеченные светом, приблизились к поверхности воды, а старый капитан безудержно плакал, почти не пытаясь этого скрыть, бессильно глядя на то, как навсегда исчезает корабль, а его команда погибает самой мучительной смертью.

— Проклятое чудовище! — кричал он снова и снова. — Проклятое чудовище! — Казалось, он не помнил никаких других слов, будто его ум затуманился под впечатлением зрелища, свидетелем которого он был.

Оберлус, в свою очередь, неспешно работал веслами с невозмутимым видом человека, совершающего лодочную прогулку по пруду городского парка и любующегося пиротехническим представлением: напряжения он уже не чувствовал и был доволен собой и тем, что месть осуществилась.

Внутри корабля несколько человек, уже почти задохнувшись, отчаянно рубили шпангоуты в безумной попытке найти выход, однако «Мария Александра» была старым китобойцем, сработанным на совесть, которому было не привыкать выдерживать бурный натиск морских волн. Не успело лезвие самого тяжелого топора показаться несколькими сантиметрами выше ватерлинии, как человек, орудовавший им, выронил его из рук, обессилев и потеряв сознание из-за дыма, проникавшего сквозь все щели палубы.

Все сорок человек погибли, задохнувшись задолго до того, как остов корабля начал разваливаться на части.

Шлюпка уткнулась в берег. Оберлус вытолкал капитана, усадив его на песок; заплаканный, трясущийся от страха и горя, в испачкавшейся белой ночной сорочке, капитан выглядел одновременно неестественно и нелепо. Оберлус остался стоять, и они вдвоем молча наблюдали, как «Марию Александру», превратившуюся в огромный, завораживающий своим видом язык пламени, поглотило море — как она трещала и стонала, пока навеки не исчезла в глубине.

В воздухе летали искры, смрадный запах китового жира и горелого мяса начал распространяться над водой и наконец достиг самого отдаленного уголка пустынного острова.

На рассвете в бухте покачивались на волнах несколько досок, грот-мачта, два обугленных тела и полдюжины пустых бочек, которые течение сносило в открытое море, — все, что осталось от гордого и крепкого китобойца.

* * *

Доминик был мертв.

Вероятно, задохнулся из-за кляпа, возможно, умер от страха, а может, от горя. Никто уже не узнает причину, известно лишь то, что, освободив вход в пещеру и проникнув внутрь, чтобы развязать француза, Игуана наткнулся на его взгляд: глаза были широко раскрыты и почти вышли из орбит.

Он в нерешительности смотрел на Доминика несколько мгновений и в конце концов решил оставить его там, где он был, вновь завалив камнями вход в пещеру, ставшую могилой; единственным огорчением для Оберлуса было то, что теперь ему не с кем будет проконсультироваться, когда он не поймет смысл слова или фрагмента в какой-нибудь книге.

Вероятно, эта смерть гарантировала жизнь капитану «Марии Александры», оставшемуся со связанными руками на берегу. И хотя Оберлус считал, что от старика мало толку в работе, к тому же тот представлял для него угрозу как свидетель его преступления, приведшего к гибели множества душ, — все же это был единственный человек определенного культурного уровня, к которому в случае необходимости он мог обратиться.

Себастьян Мендоса был всего-навсего простым матросом, таким же невежественным, как, вероятно, сам Оберлус, а от норвежца и вовсе не было проку, поскольку за то время, что он провел на острове, он едва сумел запомнить два десятка испанских слов, и казалось, что его слабоумие день ото дня усугублялось.

Трофеи, добытые Оберлусом на «Марии Александре» — одежда, книги, оружие, тюфяк, а главное, замечательная подзорная труба, собственность капитана, — в значительной степени способствовали тому, что жизнь его на острове Худ стала более легкой и приятной, так как теперь он завел привычку просиживать долгими часами на вершине любимого утеса, читая и издалека приглядывая за подданными во время их перемещений в нижней части острова.

Ему уже не надо было прятаться среди камней, или в кактусовых порослях, или в густой траве, чтобы постоянно быть осведомленным о том, чем занимаются его люди; позже он обнаружил, что большое волшебное око еще и открывает перед ним новый огромный мир, позволяя наблюдать как бы вблизи за полетом птиц и их поведением на земле, а также за любовными играми и междоусобными распрями тюленьих семейств, населяющих побережье.

Возвращались из своего долгого путешествия гигантские альбатросы, и он наблюдал за ними в подзорную трубу с того момента, когда они были всего лишь точкой на горизонте, восхищаясь неповторимым величием их полета, тщетно пытаясь разгадать секрет их способности спокойно парить в воздухе неопределенное время.

Любопытство — почти болезненное любопытство ко всему — еще раньше поселилось в душе Игуаны Оберлуса; чтение, подзорная труба и осознание власти каждый день оказывали на него свое действие, и в итоге существование обретало для него новый смысл, по мере того как он расширял круг своих знаний.

«Одиссея», к примеру, оказалась, на его взгляд, просто-таки замечательной книгой, поскольку в ней описывались приключения человека, который, как и он, сталкивался с невзгодами, преодолевал их. В то же время Оберлус с удовлетворением отмечал, что речь в книге не шла о безумном мечтателе — порождении фантазии другого мечтателя, вероятно тоже безумного, — а все укладывалось в рамки реальной истории. Древней, очень древней истории, но правдивой.