Ненависть Оберлуса росла сама по себе, питаясь собственными соками и его домыслами по мере того, как звезды перемещались по безлунному небу; был один момент, когда он едва не взорвался и не закричал в ночи от переполнявшей его ярости, но он сдержался и по-прежнему сидел затаившись, переборов на время жажду мщения.

Когда же он наконец поднялся, решение было принято. Он отложил в сторону оружие, оставив при себе только длинный, хорошо наточенный тесак — тот самый, каким был обезглавлен француз, — и бесшумно скользнул на берег, чтобы погрузиться в спокойные воды бухты с тихим всплеском морской игуаны.

Он медленно, почти бесшумно поплыл, отогнав от себя мысль об акулах и их периодических заходах в бухту, так как знал, что здесь, на Галапагосах, в воде столько всякой живности, что ни одна акула не станет утруждать себя охотой на слишком крупную добычу.

Он не был выдающимся пловцом, но до корабля было рукой подать, так что, доплыв до цели, он не почувствовал усталости, разве что возбуждение, когда ухватился за борт шлюпки.

Он подождал, оставаясь в воде, и поискал глазами, привыкшими к темноте, вахтенного матроса, который, как он и предполагал, дремал на носу, совсем не ведая об опасности, уверенный в том, что и он сам, и корабль, твердо стоящий на якоре в тихой уединенной бухте в сердце самого тихого и пустынного из всех океанов, находятся в безопасности.

Игуана подтянулся на руках и забрался в лодку; подождал в ней еще немного, затем вскарабкался на палубу с ловкостью человека, который большую часть жизни провел на борту такого же корабля, и притаился, пока окончательно не убедился в том, что человек на носу не заметил ни одного его движения.

Он направился к нему, делая каждый шаг с терпеливостью гигантской черепахи, которая ни за что не поднимет ногу, если три других не имеют твердой опоры; сжимая тесак, широко раскрыв глаза и прислушиваясь, он передвигался, ощущая под ногами — впервые за много времени — знакомое касание деревянной палубы, сквозь которую, казалось, он улавливал малейшее проявление жизни на корабле.

А корабль был погружен в сон. Корабль спал, как и вахтенный матрос, который умер во сне, когда наточенное лезвие аккуратно перерезало ему горло от уха до уха; тело матроса осталось в прежнем положении, разве что голова, после того как были рассечены связки, чуть ниже склонилась ему на грудь.

Затем без лишней суеты Игуана закрыл на щеколду все люки трюмов; он был хорошо знаком с этим типом китобойцев, но все равно удостоверился, что не осталось ни одной лазейки, через которую матросы могли бы улизнуть.

Зная, что теперь здесь, наверху, он полный хозяин, он ударом ноги вышиб дверь каюты капитана, находившейся в надстройке на корме, и когда тот, застигнутый врасплох, подскочил в своей койке и попытался дотянуться до пистолета, который хранил в ящике стола, было уже слишком поздно, потому что острие тесака блеснуло прямо перед его глазами.

— Не двигаться! — отрывисто приказал ему Оберлус. — Одно движение — и голова с плеч. Помнишь меня?

В самом дальнем углу каюты горела крохотная масляная лампа, и капитану пришлось напрячь зрение, чтобы в ее слабом свете узнать кривую физиономию злодея, стоявшего перед ним все в той же угрожающей позе.

— Оберлус! — сказал он с изумлением. — Что ты делаешь на моем корабле? Неужели ты еще и пиратом стал?

— Я стал королем, — прозвучал нелепый ответ. — Королем Худа, а ты без спросу бросил якорь в моих водах.

Капитан посмотрел на него озадаченно, хотя еще не успел оправиться от первого изумления и даже не вполне был уверен в том, происходило ли все в реальности или было всего лишь кошмарным сном.

Однако Игуана не дал ему времени для размышлений — он резким толчком заставил его снова лечь, лицом вниз, схватил его за руки и скрестил их у него за спиной.

Затем огляделся по сторонам, взял ремень, лежавший на стуле, и туго связал капитану руки. После этого, оставив капитана лежать на кровати, достал из углового шкафа кувшин, на нюх определил, что в кувшине крепкий, ароматный ром, и стал пить.

— Хорошо же живется вам, капитанам! — сказал он, покончив с ромом. — Ни в чем не знаете нужды, и места у вас хоть отбавляй, в то время как матросы корячатся там, внизу, сидя друг у друга на голове. Ром, чистая постель, хорошая еда и даже бабы за счет тех, кто на самом деле вкалывает. — Он отставил кувшин в сторону и принялся открывать большие сундуки и баулы и выкладывать на стол все, что его заинтересовало. — Помнишь Гино, правда? Брал с собой на борт самых красивых шлюх и имел их у нас на виду месяцами, пока длилось плавание. Говорил, что, дескать, капитан должен показывать свое превосходство над остальными, включая сексуальные дела. Он имел право спать с бабами. Мы были обязаны на это смотреть и слушать тарарам, который они устраивали по ночам. Проклятие! До сих пор не понимаю, почему никто не перерезал ему горло. Я удрал с корабля, чтобы его не придушить. Сбежал, а он поклялся, что, если однажды меня найдет, вздернет на рее. — Оберлус поцокал. — Какая жалость, что его пути-дороги пролегают не здесь, мне хотелось бы поприветствовать его на моем острове. — Он порылся в бауле с книгами и вынул одну. — «О-дис-се-я», — прочел он по слогам. — Это о чем?

Не получив ответа, он подошел к кровати, схватил старого капитана за седые волосы, заставив поднять голову и посмотреть ему в глаза.

— Я спросил, о чем эта книга, — произнес он отрывисто. — Будешь отвечать или начать стегать тебя кнутом, как ты поступил со мной?

— Это из истории, — пробормотал тот. — Древней истории… И приключения…

— Правда или выдумки?

— Точно не знаю. Думаю, никто этого не знает.

— История мне нравится, — сказал Оберлус, укладывая книгу на дно рундука, который он заполнял всем, что отбирал. — Мне нравятся все книги, кроме Библии… Ух ты! — воскликнул он, обрадованный находкой. — Замечательная подзорная труба! Лучшая из тех, что я видел. Пригодится, чтобы наблюдать за моими людьми.

Он внезапно умолк, словно его утомила болтовня, к которой у него не было привычки, или он неожиданно заторопился, озабоченный тем, что в трюме кто-нибудь может проснуться. Он замер, прислушиваясь, и успокоился, уловив лишь ритмичное поскрипывание деревянных частей корабля и плеск воды под кормой.

Затем взвалил тяжелый рундук на плечо, вышел из каюты и осторожно опустил рундук в шлюпку. Вернулся, заставил капитана лечь на пол, решив завладеть шерстяным тюфяком, широким и тяжелым. Скатав его, он заметил на дне кровати деревянную дверцу, закрытую на замок.

Пошарив у пленника на шее, он сорвал с нее ключ. Как он и предполагал, за дверцей оказался металлический ящик, больше чем на половину наполненный дублонами, а также французскими и голландскими монетами. Он перенес ящик и тюфяк на шлюпку и снова вернулся. Осторожно снял масляную лампу и поднес ее поочередно к занавескам, одежде и валявшимся на полу простыням, поджигая их.

Капитан следил за ним округлившимися от ужаса глазами.