Пауза повисла в кабинете главврача. Алина стояла, глядя безумными глазами в окно. Потом она очнулась и внезапно спросила:

— А… Сколько заплатят?

— Ну ты даешь! Без кола и двора, вообще должна ноги мыть и воду пить, что тебя берут… Сколько заплатят, столько и возьмешь. Понятно? Торговаться будешь с ними? Ребенка потеряла, гляди, вся была заплаканная, а тут на тебе — торгуется. Быстро взялась за ум.

— Я никого не теряла, запомните! Никакого ребенка!

— Ну-ну, ну-ну, я так… с языка сорвалось… Я понимаю, тебе тяжело. На, выпей маленько…

Достала из сейфа бутылку хорошего коньяку, взяла простой граненый стакан от графина с водой. Плеснула хорошо за треть.

— Пей, пей. Новую жизнь начинаешь. И помни про меня. Что я тебе советовала: бери жизнь какая есть и не борись. Я за тебя тоже волнуюсь. За всех за вас как мать… Соглашайся. Глядишь, кривая и вывезет. Честных людей нет. Есть просто те, кому мало предложили.

Видно было, что сама главврач уже не раз прикладывалась к бутылочке.

— Вот я… Простая баба… Всех на себе волоку: дочь с мужем и ребенком, сына, мать, мужа с его мамой… Она под себя ходит уже… Но держит в руках всех нас… И брата еще мужа, будь он неладен… Алкоголик… У меня двое выросли, ума не вынесли, дочь и сын, Олег и Мариночка, тоже их содержу… С их семьями… Выпила? На конфету. Попроси у своей новой родни, они люди большие, чтобы мне насчет квартиры помогли дочери. А то живут в однокомнатной втроем. А может, и не надо, а то будет лишняя комната, и он начнет задумываться, захочет развестись, разменяться… Но ЗЖигулиИ нужны, ой как нужны, может, словечко им скажешь? — неожиданно заключила главврач.

— Нет, я ничего у них не попрошу. Не буду, короче.

— А… Ну-ну. Смотри, а то я живо другую кандидатуру предложу… Вон у меня лежит девка семнадцати лет, не сравнять с тобой, секс-бомба… Тоже хочет ребенка загнать… В смысле оставляет его у нас. Тоже проститутка, как ты. Тоже денег хочет за дочку. И молоко у нее пришло.

— Кто проститутка-то? Кто тут торгует?

— О!

— Да кого хотите предлагайте. Я студентка МГУ. Я на четвертом курсе. Отличница, между прочим. Через год буду уже в аспирантуре. И забуду про вас. Про ваш ад кромешный. Дети гибнут у вас, у вас.

— Ты не в себе. Любой роддом — это в наших условиях вредное производство. Когда нет аппаратуры, нет врачей с квалификацией, одна я тут на всех паши… Да! Некоторые не выживают. Никто не виноват. Тяжелые условия беременности… Ребенок твой был это… не жилец… Ему же с ними там будет лучше, поверь мне, чем с тобой было бы…

— Где это «с ними»?

— А что я сказала?.. Будет лучше на небе. С ангелями.

От нее явственно несло спиртным.

— С ангелями… знаешь, ангели на небеси…

— А.

— Если эти… ну, они… Согласятся на твою кандидатуру… которую я им предложила… то с тобой завтра переговорят. Скажи старшей, Лидии Семеновне, пусть тебе душ откроют… Голову помоешь. А то как попрошайка. Ты же красотка. Ну вот, глаза раскрылись… Голубые глаза, все у тебя в порядке. Давай, давай. Я же тебе добра хочу. И все.

— Добра!

— Ну вот… Мария Серцова будешь. Ты на нее, кстати, похожа. Она сейчас лежит у нас в патанатомии. Я спускалась. Мраморная красавица. Вот горе так горе. Поняла? У тебя это не горе, а с полгоря.

— А паспорт мой?

— Паспорт что, твой паспорт подлежит уничтожению. Тебя оформим как умершую.

— Да отдайте его мне.

— Не думай.

— А как я, если он от меня откажется, как я буду жить? У нее другая совсем биография, и мать, наверно, есть, и отец… Специальность другая, три языка… Я вернусь, меня быстро вычислят с этой фамилией, что я не она. А так со своим паспортом я смогу восстановиться в университете… Как-то продолжать жизнь.

— Не знаю… Это как они решат.

— Как хотите, это мое условие. Деньги вперед… И мой паспорт.

— …Ах, ты так? Не знаю. Иди, помойся. Попроси у них шампунь, у Лиды есть. Она из-за города, деревенская, ездиет сюда два часа в одну сторону, моется на работе. Да! Сцеживайся обязательно, твоя задача сохранить молочко.

— Может, мне выдадут мое все? Там, белье, юбку, свитер? Сапоги?

— Белье тебе твое сейчас выдадут, постирай его. А остальное у тебя будет как из жопы вынутое… Утюгов у нас тут нет. Попроси у старшей сестры другой халат, получше… скажи, я велела. Но сапоги — ты права.

В вечернее кормление Алина сидела над баночкой сцеживалась.

И вдруг пришла санитарка с огромным пакетом.

В пакете было молоко, фрукты, печенье, иностранные витаминки. Дорогое мыло. Салфетки. Но ни слова, ни бумажки с именем.

— А кому… Это мне, что ли?

Санитарка кивнула и ушла.

Соседки переглядывались.

На следующее утро за Алиной пришла медсестра, другая, но тоже на каблучках.

Алина уже была с чистой головой, дали другой халатик, выстиранное высохло на батарее. Алина натянула свои красивые сапоги на каблуках. Совсем другое дело.

Она вошла в кабинет.

Двое мужиков, старый и молодой, посмотрели на нее. Старший кивнул. Молодой сидел безразлично. Глаза красные.

— Ну лады, — сказал старший. — Завтра вас выписывают, Марья Валерьевна Серцова. Так? Самое необходимое у вас есть. Остальное будет в рабочем порядке.

— Ребенок пока останется здесь, — вмешалась в разговор главврач. — Надо за ним пронаблюдать. Скорее всего, переведем в специализированную больницу. Могут быть всяческие неожиданности. Не все в порядке с кровью. Все-таки мать-покойница была с патологией.

Алина хотела вмешаться, сказать, что никакой патологии, вот она я, его мать, сижу, — но потом промолчала.

— Да, его надо укрепить, — сказал старший.

— Будете возить молоко два раза в день сцеженное, — продолжала главврач. — Сначала сюда, потом, возможно, в больницу… Ничего, справитесь. Иди, девочка.

Алина не посмотрела на Сережу, он не взглянул на нее. Зачем? Все решилось без их участия.

Она повернулась и вышла.

— Стало быть, две справки о смерти: на Серцову и на Речкину, — сказал старший.

— Лады, лады, — откликнулась главврач.

— И на ребенка Речкиной.

— Все будет.

В это время приземлился самолет. Бабушка Нина Георгиевна встречала Валерия Ивановича и свою дочь, Тамару Геннадиевну.

Они горько плакали, обнявшись. Валерий Иванович был суров. Никаких эмоций на осунувшемся, бледном лице.