— А что требуется?

— Нужно помянуть с амвона день, когда Гитлер вероломно вторгся на советскую землю. Напомнить народу о фашистском зверстве и порабощении. Отметить заслуги Красной армии, освободившей народ и вас от гнета. И потом, война не кончена, другие народы тоже ждут освобождения, поэтому нужно помочь. Сами понимаете, нужно собрать денег для фронта.

Я попытался объяснить, что как католический священник не могу произнести такую речь в церкви и не могу устроить сбор денег такого рода в святом месте.

— Знаете, в наших храмах о таких предметах речи не ведут и таких сборов не устраивают. По совести вам говорю…

— Как?! — он повысил голос. — Даже христиане (под христианами он разумел православных) собирают деньги. Видите, какие они ревностные? Не ждут приказов, действуют сами.

И действительно, архиереи возрожденной Православной Церкви со всем рвением организовали сбор денег. Особо велики были заслуги ленинградского митрополита Алексия, собравшего за несколько месяцев огромные суммы для Красной армии.

Тронутый этими яркими примерами и особенно тоном моего собеседника, я решил кое-что пообещать: «Я вовсе не говорю, что наша церковь ничего не даст. Меня смущает только способ, который вы предложили, я не могу нарушать святость храма. Но дать и мы дадим. Как же не дать армии-освободительнице?..» Эти слова успокоили советского чиновника.

Вернувшись домой, я посоветовался со своим коллегой. Мы решили пожертвовать 1000 рублей. Дело было не только в желании выразить благодарность «армии-освободительнице», но и в необходимости задобрить тех, кто мог угрожать свободе церкви. Я тайно предупредил приходской совет, взял деньги из церковной кассы и передал их, надписав: «для армии-освободи- тельницы». Впрочем, эта формулировка вовсе не была подхалимской, поскольку мы еще помнили кошмары, пережитые при отступлении нацистов, и в этом смысле Красная армия была нашей освободительницей.

Кроме того, в эти первые месяцы отношения между Советским государством и Церковью не выглядели враждебными. Священнослужителям и прислуживающим в церкви за их работу даже давали продовольственные карточки, так что поначалу отношения были почти сердечными. Мы в свою очередь старались не раздражать власти, помня о том, как они вели себя в прошлом и как могут повести себя в будущем. Мы шли навстречу их требованиям, в том случае, конечно, если не было речи о сделках с совестью. Мы надеялись, что начались изменения к лучшему или что, по крайней мере, можно их добиться, действуя по завету ев. апостола Павла «Побеждай зло добром».

Встречи с советскими журналистами (в первые дни) тоже прошли в сердечной обстановке, несмотря на опасения, что мы имеем дело скорее с сотрудниками органов, чем с корреспондентами «Комсомольской правды», как нам представились товарищ Шпанов и его коллеги. Они проявили огромный интерес к нашему присутствию в Одессе, просили нас сфотографироваться в разных видах: дома, с советскими газетами в руках, в церкви, в облачении, как бы благословляющими паству. Потом просили написать статью на итальянском про наши впечатления от прихода Красной армии в Одессу.

Само собой разумелось, в каком тоне надо писать, чтобы им угодить, и я боялся, что они злоупотребят моими словами в целях коммунистической пропаганды в Италии. Все же я согласился, но обошелся без чрезмерных похвал. Я начал с Пасхи, смысл которой «переход»: в данном случае переход от кошмара последних десяти дней перед праздником от ужасов, совершенных нацистами, к облегчению, испытанному в понедельник Пасхи и в первую послепасхальную неделю, когда благодаря энергичным действиям Красной армии мы почувствовали себя свободными и далекими от фронта с его опасностями.

Старый дом священника при французской церкви, который еще с началом боевых действий в Одессе был приведен в нежилое состояние, ремонтировался по частям. К возвращению Красной армии мы занимали в этом доме две скромные квартирки на втором этаже. Поначалу там же находилась крохотная кухня, в которой хозяйничал сам отец Николя; впоследствии кухня переехала на первый этаж: ею ведала старая француженка, позже ей помогала одна русская старушка. Ремонт шел вовсю, активное участие в нем принимал отец Николя в роли то инженера и дизайнера, то плотника и каменщика.

Со временем мы поняли, что наши труды шли скорее на благо государства, чем Церкви. Причем государство не только не выразило никакой благодарности за ремонт принадлежащего ему здания, но доставило нам множество неприятностей в стенах нашего дома. Мало того что мне пришлось без конца ходить по инстанциям, чтобы на нас записали две квартиры и кухоньку, прошло полгода, пока эти несколько комнат были признаны как официально переданные нам внаем (внаем за плату, повторяю, не в собственность и даже не просто в пользование). Мы вложили в дом очень много трудов и средств, но теперь нам казалось большим везением, если для остальных помещений находились жильцы, которым мы могли доверять (естественно, их плата за квартиру шла государству).

Неприятная история произошла с первым этажом. Однажды к нам явился некий тип в штатском и, не предъявив документов, потребовал освободить весь первый этаж — его забирают для военных. Мы дали понять, что помещение нужно нам самим. Тогда он ушел, но предупредил, что нас выселят. Прошло дня два. Однажды вечером около шести, вернувшись из приходской церкви, я увидел во дворе французской церкви сваленные в беспорядке столы, стулья, шкафы, кухонную утварь. Возле них стояли расстроенные отец Николя и обе старушки.

— Что случилось? — спросил я.

— Приходили какие-то люди и все это выбросили с первого этажа. Что делать?

— Предоставьте это мне, — сказал я. И побежал в милицию.

— Ступайте назад, — сказал милицейский чин, — я пришлю проверку.

Когда я вернулся, там уже находился виновник всего этого безобразия, и я пригрозил ему, что МВД с ним разберется.

— МВД? Мы будем повыше, чем МВД, — ответил он и добавил. — Мы и со второго этажа вас выселим, будете жить на улице.

Несмотря на это бахвальство, при появлении офицера МВД он сник, и нам удалось перенести наши вещи внутрь дома. Однако в конечном итоге победа оказалась неполной. Вскоре пришлось уступить военным две главные комнаты на первом этаже. И, как оказалось на следующий день, военные были из организации, стоящей выше органов внутренних дел, то есть из госбезопасности, что было еще хуже.

С тех пор наш домашний покой был нарушен. К нам подселили четырех девушек из Сибири, они носили милицейскую форму, говорили, что служат на почте, в отделе цензуры. Они путались у нас в ногах, пользовались нашей кухней. Легко представить, как мы себя чувствовали в такой «безопасности». И, кроме того, они отпугивали тех, кто желал бы посетить дом священника.

Нужно иметь необыкновенную память, чтобы вспомнить, сколько раз и под какими предлогами большевики донимали нас в те двенадцать месяцев свободы в Одессе. Они являлись к нам в разных обличьях, иногда как грешники, нуждающиеся в покаянии, иногда как благотворительницы, приносящие нам еду, бывали и благотворители, любезно предлагавшие доставить в Москву конфиденциальное письмо в посольство Франции или США[58]. С какой же наглостью проникали они в наш дом!