Ева пыталась отвадить Елену Алексеевну. В карманах пальто учительницы то и дело оказывались лягушки и дождевые червяки, записки, написанные псевдобабушкиным почерком, чтобы Елена Алексеевна больше не приходила, в сапогах и туфлях вырастали кнопки и гвозди. Однако взять эту неприступную крепость Еве не удалось. Елена Алексеевна, как заведенный раз и навсегда механизм, ходила к Морозовым каждый день. С утра, пока Герман был в школе, работала в библиотеке на полставки (из школы ее уволили), а затем — к Герману. Еще она помогала бабушке по дому — мыла полы, ходила в магазин.

Ближе к лету Елена Алексеевна стала захаживать в церковь и приносить Герману оттуда сухие и невкусные просвирки. Бабушка вздыхала вечером Веро́нике в трубку:

— Совсем потеряла голову девочка. Строит из себя страдалицу. Ну да зато я теперь могу помирать спокойно: она ребят не бросит. И за Германом будет присматривать хоть до старости… Что? Деньги? Нет, так и не берет никаких денег. Конечно, предлагала и даже в руки совала, в сумочку. А она — в слезы. Пробовала дарить подарки. Куда там! Не берет. Начну настаивать — снова в слезы. Никогда не сядет с нами за стол, хотя поможет все подготовить. Я и так и этак — Леночка, посиди с нами, ты же уже, почитай, часть нас. Нет, и крошки в рот не берет. Я ей даже иногда говорю: уж не брезгуешь ли с нами есть? Раскраснеется вся: пожалуйста, Анна Петровна, не настаивайте, я не могу. Только кипятком и пользуется — чай свой заваривает, а заварку с собой в мешочке носит. Худющая, страшнущая — одни глаза и горят.

Возможно, потому, что бабушка не молилась, как наказал ей Евгений Николаевич, нога Германа стала укорачиваться и деформироваться, и он снова оказался на костылях. Нужно было делать операцию. Однако из-за странной болезни — зависимости от Евы — Герман не мог находиться в больнице один.

— Да что с тобой такое, Герман? — возмущалась бабушка. — Ну сколько можно? — Она злилась и не скрывала этого: ему давно нужно было делать очередную операцию. — Если тебе не сделают операцию, ты навсегда останешься калекой, понимаешь?

Отчаявшись самостоятельно справиться с его «причудой», она решила воспользоваться последним средством — повезла брата и сестру к морю, в Крым.

Песочные часы с красными колпачками, которые Герман украл по приказу Евы в кабинете физиотерапии Гурзуфского санатория, отсыпали уже два раза по пять минут, но Ева все не возвращалась. Посредине игры ей приспичило, и она убежала в номер, где, прикрыв лицо газетой, спала бабушка.

За плотной стеной кипарисов моря было не видно, но хорошо слышно: волны, урча, грозили, накатывали на берег, кидались в ярости на гальку, шипели и отступали.

Щупальца невидимого чудовища подобрались уже совсем близко к Герману, он чувствовал на шее дуновение от их движений. Если Ева не вернется, щупальца сомкнутся и начнут душить. Герман перевернул часы. Горячее стекло от прикосновения пальцев задрожало, пошло бликами по настольной игре из «Веселых картинок», раскрытой на лавочке и обжитой хвойными иголками. Герман облизал пересохшие губы. Задышал чаще. Песок в часах сыпался слишком быстро. Крики купающихся на пляже за кипарисами и треск цикад слились в одну тонкую мучительную ноту, звук которой кто-то все прибавлял и прибавлял. Каждый вдох давался Герману труднее предыдущего. Изображение парка мутнело, аллея изгибалась и дрожала, перемещалась то вправо, то влево, будто длинный зеленый хвост.

Когда Герман почувствовал, что больше не в силах протолкнуть воздух внутрь себя, на аллее появился бородатый человек в инвалидной коляске. Колеса коляски скрипели, спицы ловили солнце, заглядывавшее то там, то здесь сквозь прорехи в переплетенных кронах гигантских деревьев. По фетровой шляпе и белому костюму бородатого человека шарили узорчатые тени. Герман видел этого человека несколько раз разговаривающим с бабушкой. Инвалидная коляска остановилась напротив Германа, бородатый протянул персик. Герман, уже сипя, свистя грудью, покачал головой. Однако бородатый руки не убрал:

— Бери, говорю, — приказал он голосом сочным, вязким, тяжелым.

Герман взял персик.

— Вдыхай его, пока не полегчает, — бросил бородатый человек и, ловко управляя колесами, покатил себя на коляске дальше.

Персик был тяжелым, теплым и шершавым. От него сладко и терпко веяло тонким медово-цветочным запахом. Герман попытался вдохнуть этот запах. Однако ничего не получалось, хрип в груди только усилился. Еще раз, еще… И вдруг, когда Герман понял, что вот-вот умрет, запах вместе с воздухом острой болезненной струйкой проник в грудь. Он вдохнул персика еще раз и еще, с удивлением поморгал — он дышал! Приступ в первый раз не развился до конца. И хотя дышать было трудно, Герман не задыхался.

Замутившееся было изображение встало на место: он увидел на одной из ближайших лавочек толстых мужчину и женщину с красными лицами. Широко расставив сгоревшие на солнце ноги, оба уплетали пирожки. Сумрачный воздух аллеи пульсировал вокруг солнечными вспышками. Пальцы и лица парочки блестели от масла. Заметив на себе застывший взгляд Германа, толстяки замерли с полными ртами и вопросительно уставились — дескать, чего? Толстяк сглотнул пирожок, приподнялся было, сдвинув мохнатые брови, но жена остановила его рукой. У нее были огненные растрепанные волосы и платье в крупных тюльпанах.

Герман уткнулся в персик, задышал так, будто у него и персика была одна дыхательная система на двоих. В конце аллеи показалась Ева. Платье в синий горошек, панамка. Не торопясь, пританцовывала, крутилась вокруг себя. Приблизившись, отобрала у Германа персик, уселась на лавочку (сандалии дохну́ли разгоряченной кожей и песком). Откусив персик, внимательно оглядела карту, проверила, не изменилось ли расположение фишек на ней. Взяла кубик, потрясла, бросила — шестерка:

— Я же сейчас хожу?

Герман, улыбнувшись, кивнул. Дерево помахало им сверху лапами, окатило запахом горячей хвои.

На следующий день Герман подобрал на дорожке крупную зеленую шишку. Спаянные липкие чешуйки терпко пахли смолой. Когда Евы не было рядом, он приспособился спасаться запахом шишки. Потом место шишки в кармане занял незрелый лимон размером с орех, его Герман сорвал в корпусе санатория. Позже в Москве Герман приловчился в отсутствие Евы использовать кофейные зернышки, крышки от бабушкиного ликера, пустые флакончики от духов, но особенно хороши в этом плане оказались ластики, остро и вкусно пахнувшие новой резиной.

— Да что ты их ешь, что ли? — спрашивала бабушка, когда он через неделю просил три копейки на новый ластик.

Сейчас, много лет спустя, запахи служат Герману проводниками по времени. Стоит унюхать тот же запах зеленой шишки, нового ластика, вишневого ликера — и прошлое тут как тут. Ева, бабушка, Москва. Конечно, большинство запахов того времени, а с ними и событий, картинок, лиц, не восстановишь. Если когда-нибудь какой-нибудь умник изобретет устройство для фиксации запахов, подобное фото-, видео- или аудиозаписям, он будет достоин пяти Нобелевских премий.

Впрочем, роль таких записывающих устройств для запахов, как выяснил Герман, отчасти берут на себя учреждения. Школы с их терпко пахнущими спортивными залами, столовые с запахами еды и чистящих средств, туалеты, благоухающие мочой, мокрыми тряпками и хлоркой. Аптеки, пахнущие резиной, аскорбинкой и устоявшейся симфонией лекарств. Больницы. Почтовые отделения, библиотеки. Бани, вокзалы, тюрьмы наверняка. Они, словно фракталы, содержат в себе, конечно, не только запахи прошлого, но и звуки, освещение, картинки, не изменившиеся за десятки лет. Все эти учреждения работают не хуже машины времени.