– Сегодня тоже бомбили? – спросил Алексей.

– Да тишина весь день… Прям настораживает… – Ротный еще раз коротко затянулся, сморщился и бросил скуренную лишь наполовину папиросу в сторону.

– Дурные мысли?

– Есть такое… То бомбили по несколько раз на дню, а теперь тишь да гладь… – Титов задумался о чем-то и в конце добавил: – Самый темный час перед рассветом…

– Думаешь? – настороженно покосился на ротного Речкин.

– А и думать нечего! Весь день тишина гробовая. Ни моторов их не слышно, ни стуков… Словно повымерли все… Что-то затевают… Значит, отдыхают, сил набираются.

Слова Титова обеспокоили Алексея. Речкин, до этого занятый мыслями о возвращении на заставу, почувствовал неприятное щекотание под ложечкой. Он еще раз взглянул на лежащую перед Угловой пологую, вытянутую почти строго по границе, сопку. Покрытые черным лишайником камни, желто-зеленый мох… Все привычно глазу, но почему-то это «привычное» вновь показалось Алексею зловещее зловещего. С начала войны Речкин уже несколько дней часто всматривался вот так в знакомый пейзаж, что простирался перед его заставой. Всматривался настороженно, как притаившийся охотник, в каждый камень, каждую яму, каждую расщелину… И вновь неприятно кольнуло его в самое сердце. Снова навалилось тонным грузом ощущение опасности, что исходило от этой спокойной и миролюбивой с виду картины. Будто там, за вершинами сопок, поравняв острые концы штыков с линией горизонта, сидит враг. Да что там! Целая орда с танками, пушками, самолетами, напряженно ждущая, словно стая дрессированных псов, команды «фас»!

Да, Титов был абсолютно прав. Пугающе прав! И как он, помкомзаставы Речкин, сам не обратил на это внимание? Как?! Сама погода сегодня как никогда благоволила немцам для очередной бомбежки. Небо было идеально чистым, воздух замер в редком для этих мест почти идеальном штиле. Любой летчик поразился бы такой удаче в этих широтах. К тому же если на подлете к Мурманску их и ждали зенитки, то здесь, в районе Титовки, им было нечего бояться. Но небо молчало с самого утра. Ни звука! Ни малейшего звука! Даже приглушенного отголоска рычанья мотора или уханья разорвавшейся бомбы. Ничего! И это притом что днем ранее, когда погода не очень-то располагала к полетам, отзвуки бомбардировок доносились до заставы Алексея и справа, и слева. А сегодня тишина… Словно весь мир вокруг замер в томительном ожидании чего-то…

– Ладно, Леха! Шел бы ты спать! Вставать тебе рано! – Титов застегивал верхние пуговицы гимнастерки, по-видимому, собираясь куда-то.

– А ты?

– А я пойду гляну – что там на позициях творится. Взводных своих поищу, осмотрюсь перед сном…

– Ну, давай, командир, осторожнее! – Речкин улыбнулся устало, а оттого едва заметно.

Титов быстро нырнул в палатку и почти тут же выскочил из нее обратно, уже с фуражкой в руках.

– Будить-то тебя во сколько? – спросил ротный, распрямляя помятый верх фуражки.

– В четыре буди! – ответил все с той же усталой улыбкой на губах Речкин, взглянув на свои наручные часы. – Да понастойчивей! Хоть пинками!

– Хорошо! Спокойной ночи! – широко улыбнулся Титов, вновь обнажив приличную щербину между передними зубами.

Титов набросил фуражку на свою густую шевелюру и, поправляя ее на ходу, зашагал куда-то не спеша. Лицо его вновь сделалось задумчиво-серьезным, и у Алексея в голове опять проскочила мысль о том, что ему очень жаль этого крепкого деревенского парня, на плечи которого взвалили тяжелое бремя командира роты при его скромном звании. Речкин еще какое-то время молча провожал взглядом своего нового знакомого, пока поджарая, невысокая фигура того не исчезла за гребнем одной из сотен скалистых возвышенностей.

Речкин часто вспоминал знакомство с супругой. С Ниной, Ниночкой… Как свежая капля росы, что проступает на травинке поутру, а потом, нагреваясь, испаряется, должно бы было исчезнуть из памяти и это воспоминание. Затменное тысячью других, радостных и грустных, счастливых и горестных, ему, казалось бы, было суждено замутнеть в голове, раствориться, оставив после себя лишь сам факт произошедшего. Но Алексей, несмотря на сгинувшие с тех пор три года, помнил все поминутно, как сюжет зачитанной до дыр книги. И если б набралась целая тысяча свидетелей той встречи и все бы они, как один, заявили, что хоть что-то не отложилось в памяти Речкина или же исказилось, то он ни на секунду не усомнился бы в их лжи.

В тот день Алексей приехал в Харьков из летнего отпуска. Стоял август. Жаркий, душный, обжигающий август. От вокзала до Померок, где и находилась 2-я объединенная пограншкола, с недавних времен получившая статус училища, можно было добраться напрямик автобусом. Но он ходил всего три раза в день, и народу там набивалось, точно в консервной банке. Речкин решил не мучить себя этой душегубкой, а доехать до окраины города на трамвае, где всегда было свободно и который насквозь продувался через открытые окна. А потом уже пересесть в автобус.

В тот день заканчивался последний курсантский летний отпуск Алексея. Который он большей частью провел в родном селе, а на обратном пути погостил у бабушки под Киевом. Впереди его ждал последний год учебы. Всего один. За которым лежало непременно светлое будущее и большая военная карьера. А потому, несмотря на окончание бесшабашных отпускных деньков, Речкин находился в весьма приподнятом настроении.

Он сидел возле выхода, на кожаном сиденье, абсолютно один, зажав между колен свой большой отпускной чемодан. Фуражка лежала рядом, а верхние две пуговицы гимнастерки были совсем не по-уставному расстегнуты. Алексей ловил последние часы без строгих училищных командиров и ежедневной муштры. За окном проносились дома, скверы, переулки и летние палатки, спешили куда-то люди, проносились машины. На очередной остановке двери трамвая открылись, и вошла… она…

Неожиданный выстрел бездонных синих глаз сковал его в одно мгновение. Все видимое вокруг, все осязаемое помутнело, исчезло, растворилось насовсем, и остались только они – эти удивительные глаза.

Раз за разом, прокручивая в памяти тот момент, Речкин, как и тогда, вновь ощущал, как сжимается в груди сердце, тело схватывает паралич, а на щеках горит огнем румянец.

Он готов был провалиться сквозь землю от своего стыда, понимая, что она, эта прекрасная девушка, видит его смятение. И единственное, что было ему под силу, отвести взор в сторону. Но так неумело сделал он это, так скованно, что тем еще больше разоблачал себя.

А девушка тем временем не спускала глаз с молодого курсанта. Она впилась в него цепким, хищным взглядом, словно чувствуя его смущение и слабость. Алексей уже хотел было попросту выскочить на следующей остановке, но ее миниатюрная, нежная рука вдруг остановила его.

– Товарищ военный, а вы хорошо знаете город? – прозвучал над его головой нежный, бархатный голосок.

– Я? – изумленно поднял он голову, ткнув пальцем себе в грудь. – Немного… Ну… Вообще… Знаю… Не совсем, правда…