российской военной историей, как в случае с военной техникой фашистской Германии или самолетами НАТО[186]. С середины 2000‐х годов моделизм, интерес к которому угас более чем на десять лет, постепенно вновь набирает популярность как организованное, спонсируемое государством хобби[187]. Недавнее возрождение патриотизма как главного общественного дискурса требует вещественной формы, и масштабные модели советских кораблей, самолетов и сухопутной техники – идеальное воплощение патриотизма и исторической преемственности, как в публичном, так и в частном пространстве. Можно сказать, что модели и не переставали олицетворять эту преемственность и предвосхитили – в числе других факторов – стремление к национальному самоутверждению как острую социальную потребность в России начала XXI века.

Глава 3. История, запечатленная в дереве

Поиски исторической подлинности на русском севере

В силу известной замкнутости и замедленного развития дореволюционного села в архитектуре крестьянских построек, как и в орудиях труда, предметах быта, прикладного искусства и в других формах народного творчества, сохранилось немало из того, что было создано в значительно более отдаленные времена, что уходило корнями своего происхождения в глубокие недра феодального строя, к истокам древней народной национальной культуры.

Александр Ополовников. Музеи деревянного зодчества

На первый взгляд, два находящиеся в России объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО – Дом Наркомфина в Москве и Кижский погост в Республике Карелии – являют собой полную противоположность друг другу. Дом Наркомфина (ил. 3.1) воплощает раннесоветский подход к архитектурным проектам. Советские марксистские архитекторы и проектировщики городов в 1920‐е и 1930‐е годы воспринимали город как пространство, призванное по-новому организовать жизнь общества. В теоретических работах и на практике они стремились преобразовать городской ландшафт так, чтобы в нем сформировались новые общественные отношения. Моисей Гинзбург (1892–1946), теоретик советского конструктивизма, отразил установку на преобразование общества в проекте Дома Наркомфина (1930). Дом-коммуна, где частное пространство было сведено к минимуму, зато была интегрирована социальная инфраструктура, в том числе детский сад и столовая, должен был играть роль «социального конденсатора» (термин, предложенный Моисеем Гинзбургом в 1928 году), то есть материальной среды, сплачивающей людей в коллективы и кующей новые формы социальной жизни[188]. Совсем иное дело – Кижский погост (ил. 3.2), архитектурный ансамбль, состоящий из двух деревянных церквей XVIII века и восьмигранной колокольни, построенной в 1862 году. Он представляет собой главный экспонат музея деревянного зодчества под открытым небом, созданного после Второй мировой войны, чтобы собирать, сохранять и демонстрировать объекты деревенской архитектуры Русского Севера. Если Дом Наркомфина олицетворял понимание истории как живого, тесно связанного с настоящим и активного процесса, то музей в Кижах представлял собой попытку уловить и законсервировать ее в историческом ландшафте. Дом Наркомфина был задуман как воплощение социалистического будущего в стекле и бетоне. Кижский погост рассматривается как запечатленное в дереве прошлое народа. Однако между двумя объектами существует глубинная связь. Меры по сохранению архитектурного наследия, предпринятые в СССР после войны и нашедшие отражение в музее под открытым небом в Кижах, в значительной мере строились на теории раннесоветской конструктивистской архитектуры. Их главный идеолог Александр Ополовников (1911–1994), архитектор, занимавшийся реставрацией Кижского погоста и определивший облик музея «Кижи», учился у Моисея Гинзбурга.

Ил. 3.1. Дом Наркомфина. Ноябрь 2019 года. Фотограф – Светлана Яковлева.

Ил. 3.2. Кижский погост. Октябрь 2019 года. Фотограф – Илья Тимин.

Когда советское руководство обратилось к национальным интерпретациям истории СССР, эту перемену потребовалось отразить и в архитектуре. Поэтому в послевоенные годы для сохранения архитектурного наследия прилагалось все больше усилий. Фундамент новой государственной политики сохранения архитектурных памятников заложили постановления 1947 и 1948 годов, расширившие список объектов культурного наследия в СССР и законодательно обязавшие местные власти поддерживать их в нормальном состоянии. Десталинизация также существенно ускорила процесс музеефикации старых зданий и других сооружений. В 1960 году Совет министров РСФСР принял решении о создании национального реестра зданий и прочих объектов, признав их охраняемыми государством памятниками и расширив меры по сохранению архитектурного наследия, равно как и перечень сооружений, на которые они распространяются[189]. Документ, озаглавленный «О дальнейшем улучшении дела охраны памятников культуры в РСФСР» (№ 1327 от 30 августа 1960 года), включал список из нескольких тысяч зданий, главным образом церквей[190]. Список пополнялся почти ежегодно, и за последние тридцать лет существования Советского Союза в ландшафте позднего социализма десятки тысяч зданий, включая церкви, были официально признаны объектами исторического и культурного наследия[191]. На фоне этих мер происходил и другой связанный с ними процесс: старые постройки в заброшенных селах разбирали, перевозились и реставрировались на специально отведенных для них территориях, где открывались музеи архитектуры (чаще всего деревянной) под открытым небом; по подсчетам польского музеолога Ежи Чайковского, к 1990 году их общее число в СССР достигло пятидесяти восьми[192].

В этой главе я рассматриваю музеефикацию старинной архитектуры в СССР после Второй мировой войны как процесс, отразивший и стимулировавший национальное видение советской истории в его романтической трактовке. Сосредоточившись на Русском Севере, где памятники народного зодчества из‐за поздней модернизации сохранились лучше, чем в других регионах Советского Союза, я покажу, как дерево, традиционный строительный материал в местных селах, стало символом «древних культурных истоков» советского общества. Благодаря недавним исследованиям социалистической материальности мы теперь гораздо больше знаем о том, как социалистические режимы старались воплотить свое понимание современности и взгляд на исторический прогресс с помощью таких материалов, как пластик, бетон, железо и стекло[193]. В настоящей главе я хочу добавить дерево к списку материалов, сыгравших ключевую роль в объективации социализма, поскольку сама текстура дерева как материала могла живо свидетельствовать об исторической преемственности социализма.

Если теоретики советской марксистской архитектуры 1920‐х и 1930‐х годов рассматривали историю как живой процесс и стремились повлиять на нее, создавая новые материальные формы, то послевоенное движение за сохранение архитектурных памятников пыталось, оберегая исторические ландшафты и объекты культурного наследия, представить историю как предмет визуального удовольствия. Парадокс заключался в том, что реставраторы деревянного зодчества заимствовали у советских конструктивистов риторику и методологию. Суть деятельности тех и других составлял поиск подлинных архитектурных форм. Раннесоветские архитекторы полагали, что архитектурные формы должны выполнять новую функцию – создавать материальные условия для общественной жизни (отсюда призыв Гинзбурга к советским архитекторам «развертывать свой замысел изнутри наружу»). Однако в глазах советских защитников архитектурного наследия формы, с которыми они работали, имели только одну функцию – олицетворять историю[194]. В эпиграф вынесены слова Александра Ополовникова, утверждавшего, что в традиционной деревянной архитектуре «сохранилось немало из того, что ‹…› уходило корнями ‹…› к истокам древней народной национальной культуры»[195]. Такое понимание архитектурного наследия вылилось в попытки найти первичную, идеальную эстетическую систему, предположительно лежавшую в основе народного деревянного зодчества, и очистить сохранившиеся объекты от позднейших наслоений.

Движение за сохранение архитектурных памятников, существовавшее как