Союза; модели подлодок как экспонаты являли разницу в деталях, но сходство в главном – они иллюстрировали «историю ‹…› всего [советского] подводного флота». В данном случае впечатлению преемственности способствовал еще один материальный объект – дореволюционные казармы Российского императорского флота, где располагался музей. Ошибочно видеть в таких коллекциях лишь набор макетов исторической техники, так как они перформативны в том смысле, какой вкладывал в этот термин Джон Остин: они материализуют и превращают в зрелище эпистемологические и политические категории исторического времени. Кроме того, коллекции вызывают в социальное бытие и своих зрителей. Когда Кабаков писал, что залы музея, где выставлена коллекция сборных моделей, «мечтал увидеть каждый подводник», он не озвучивал мысли всех советских подводников, а объяснял, какое впечатление коллекция произвела на него самого. Коллекция побудила его представить себя образцовым советским подводником, обязательно мужчиной, как правило славянского происхождения, образованным и хорошо подготовленным к управлению сложной техникой, сознающим, что его исторические корни восходят не только к пожарам Гражданской и Великой Отечественной войны, но и к Российскому императорскому флоту.

Джеймс Клиффорд усматривал связь между коллекцией и современной личностью, рассуждая о коллекциях как о «конструктах материального „мира“, обозначающих границы личной территории, не принадлежащей „другому“»[181]. Поскольку Клиффорда интересовала генеалогия коллекционирования, он толковал его главным образом как отражение современного самосознания, как проявление субъектообразующих сил. Но если мы посмотрим на стендовые модели и их коллекции синхронически, мы увидим двусторонний механизм: они не только воплощают онтологии и классификации конкретной культуры, но и воспитывают ответственных граждан, рисуя картину истории как национального прогресса. Гражданское сознание, которое пробуждали советские масштабные модели, их коллекции и практики тех, кто ими увлекался, имело мало общего с официальным марксистско-ленинским нарративом интернационализма, солидарности и антиимпериализма. С этой точки зрения моделизм как хобби нельзя назвать лишь одним из атрибутов советской технополитики: они активно формировали ее и участвовали в ней, материализуя советское техноутопическое историческое воображение и побуждая людей воспринимать историю как линейный процесс, сводимый к научно-техническому прогрессу.

Из-за одержимости деталью масштабные модели из сферы частного переходили в разряд зрелища, а значит, публичного. В Советском Союзе наиболее яркий пример этого процесса – региональные и всесоюзные конкурсы стендовых моделей среди школьников, посещающих кружки моделизма. Выигрывали их создатели наиболее близких к оригиналу моделей, а близость к оригиналу оценивали по точности воспроизведения деталей. Более того, модели-победители со всего СССР часто выставляли в павильоне «Юные техники» на ВДНХ или в других советских выставочных центрах, таких как московский Дворец пионеров или даже Кремль[182], что означало окончательный переход из частного пространства в область публичного зрелища. Любая модель еще на стадии комплекта деталей или набора чертежей рассматривалась как потенциальный демонстрационный объект. Этот потенциал реализовался в коллекциях масштабных моделей, не давая им остаться всего лишь частными объектами. Моделисты-любители тратили на изготовление моделей личное время, формируя социальные трактовки исторического времени и историю как зрелище. Фетишизация детали – обязательное условие для демонстрации модели – требовала от моделиста быть скорее не «страстным», а «хорошим» (в интерпретации Клиффорда) коллекционером, чьи взаимоотношения с вещью регулировались социальными правилами и приемлемыми с точки зрения общества эмоциями[183].

После распада СССР моделизм как хобби пережил расцвет: его поклонники наконец получили неограниченный доступ к продукции западных производителей, а на всей территории бывшего Советского Союза возникло множество новых частных фирм-изготовителей. Моделисты обрели голос, больше не сдерживаемый комсомольскими цензорами: сначала в виде журнала «М-Хобби», основанного, издаваемого и читаемого любителями масштабного моделизма, а позже в виде интернет-форумов и соцсетей. Вне таких групп в постсоветском культурном пространстве преобладал критический взгляд на советскую историю. Однако в окружении коллекций российских и советских самолетов, кораблей и наземной техники моделисты создавали ностальгические нарративы, где объектами ностальгии становились советские картины исторической преемственности и прогресса – или, как выразился Райнхарт Козеллек, «прошедшего будущего», надежды на которое разрушил крах СССР. В статье, опубликованной на страницах «М-Хобби» в 1996 году, говорилось: «Изделия украинских фирм вызывают на российском рынке не меньше (а если честно, то, наверно, больший) интерес, чем продукция их куда как более именитых западных коллег. Впрочем, удивляться тут нечему – прототипами своих моделей украинские производители выбирают советскую технику. Технику, которую создавали и на которой шли в бой наши предки, в то время еще не поделенные приказом на русских и украинцев»[184].

Референтная функция моделей в данной цитате оказывается способной преодолеть не только временной разрыв, но и территориальное дробление СССР. Воплощая воображаемое историческое сообщество и преемственность (отсылка к советской технике, «которую создавали и на которой шли в бой наши предки»), модели восстанавливают утраченное географическое единство. Коллекции давали постсоветским любителям моделизма возможность материализовать такое видение истории и представить территориальный распад и временной разрыв 1991 года как неестественные и противоречащие логике исторического развития, нашедшей отражение в коллекциях масштабных моделей.

1990‐е годы были в России временем небывалого исторического плюрализма, когда российские либеральные историки и организации, например правозащитное общество «Мемориал», критически переосмысливали советскую историю, когда выходили работы, где Советский Союз рассматривался как однозначно тоталитарное государство, а ревизионистская концепция Виктора Суворова получила широкое распространение. На национальную гордость со всех сторон обрушились нападки, и моделизм оказался одной из форм исторического воображения, где это чувство могло найти прибежище. По меткому наблюдению Славоя Жижека, в культуре, где отсутствует основной доминирующий нарратив, но существует ряд противостоящих друг другу нарративов, «вместо субъектов начинают верить сами вещи»[185]. Любители масштабного моделизма регулярно устраивали конкурсы и организовывали постоянные экспозиции в своих клубах, нередко расположенных в одном помещении с местными военно-патриотическими клубами, центрами поисковиков, разыскивающих останки пропавших без вести советских солдат и военного снаряжения, и клубами исторической реконструкции. Например, в музее петрозаводского Дворца творчества детей и юношества № 2 представлена экспозиция, существующая и пополняемая с начала 1990‐х годов: она включает оружие и снаряжение времен Великой Отечественной войны, найденное местными поисковиками, восковые фигуры в исторических военных формах императорской и Советской армии, а также коллекции моделей исторической техники – от начала ХХ века до рубежа ХХ – XXI веков (ил. 2.3).

Ил. 2.3. Масштабные модели исторической военной техники и фрагмент диорамы, посвященной Великой Отечественной войне. Музей военной истории во Дворце творчества детей и юношества № 2 в Петрозаводске. Фотограф – Сергей Рогов. 2019 год.

Онтологии и классификации, нашедшие отражение в этой и многих других коллекциях, воспроизводят историческую логику, зародившуюся в советском культурном контексте. И хотя журналы и руководства по моделированию уже не публикуются государственными издательствами, они следуют тем же принципам исключения, что и их советские предшественники: техника, произведенная не в России или СССР, в них оттеснена на периферию, если только не связана тесно с