Люди закрывались в домах, хотя их окна смотрели не на улицу, а во дворы. Боялись мести, грабежей, смерти, всего того, что сопутствует вражескому войску.

Князь улыбкой ободрял побежденных. Он пощадил все, даже фрукты на деревьях остались нетронутыми.

Падение Херсонеса встревожило константинопольские власти. Тем временем император, отпустив уцелевшие остатки воевавшего на его стороне русского войска, и не думал исполнять данное Владимиру обещание. Греки не ожидали, что он может повернуть своих воинов против них. Они были заняты другими проблемами. В Константинополь на копье отправили голову самозваного императора Варда Фоки, но, вопреки надеждам Василия, удушить бунт не удалось и после этого.

Вдова Фоки освободила из темницы Склира, и он снова поднял восстание, с запада угрожающе бряцал оружием горевший жаждой мести Самуил Шишман, два брата которого погибли в бою, а отец был убит прямо у него на глазах. Страх, вызванный появлением на небе империи кометы, 27 июля того переломного 988 года, не ослабевал. Пророчества предвещали несчастья. Звездный меч грозил поджечь мир, знойные ветра гуляли над Византией.

Нужно было спасать империю, надкушенную со всех краев.

Он отстал от дружины. Целый день прошел на охоте, киевские леса изобиловали дичью, и добыча была богатой всегда. Его сокол, который обычно с руки не взлетал, сейчас, в сумерках, вдруг взвился в небо. И не вернулся даже на резкий свист князя, который был зол не на сокола, птичий нрав его не удивил, а на себя, что вовремя не прикрыл его глаза колпачком.

Летел он медленно, высматривая добычу. Владимир, следя за ним, углубился в лес. Своим махнул рукой, чтоб оставались на месте, ждали, когда он дозовется сокола.

Деревья окружали его со всех сторон. Ночь подступала, время текло быстрее, чем обычно. Заехал он далеко, сокола потерял из вида. Постепенно тропа стала шире и превратилась в дорогу, которая круто пошла вниз, по бокам ее из земли выступали корни столетних деревьев. Медленно, шагом, продвигаясь по незнакомому пути, он с интересом смотрел по сторонам. Конь насторожился, встал, прислушался. Князь услышал приглушенные голоса.

Привязав коня к выпиравшему из земли толстому корню дуба, он неслышным шагом опытного воина двинулся в их сторону. Красный плащ, широкий, скрепленный на груди золотой застежкой, он обернул вокруг тела, чтобы тот не шуршал. Город был близко, он с охотниками целый день блуждал по лесу и не мог поверить, что кто-то с враждебными намерениями смог настолько приблизиться, но пока не проверишь…

Стоило на них глянуть, как он сразу понял, кто это такие.

Русоволосый Ярополк, выросший в окружении бабьих юбок, больше похожий на мать, чем на отца. Под влиянием своей жены-гречанки он был более чем терпим к христианам, но он, Владимир, не для того воздвиг столько и каких (!) статуй богов, чтобы русские начали молиться чужому богу! Он запретил им собираться и совершать обряды. Чтобы не оскорблять этим богов и не вносить раздоров между людьми. Княжество сильно лишь тогда, когда едино, у нас есть свои боги, и чужие нам не нужны!

Посчитав, что еще один бог положения не изменит, он сквозь пальцы смотрел на нарушение своего же запрета и не начинал преследований. Проблема, однако, состояла в том, что христиане хотели, чтобы их бог был единственным, а такого он позволить не мог.

Он наблюдал за собравшимися из полумрака, стоя за дубом. Та дорога, на которую он только что выехал, несомненно, была проложена ими, она резко расширялась, заканчиваясь местом, где они сейчас собрались. На возвышении с поднятой рукой стоял священник, благословляя коленопреклоненных мужчин и женщин. Некоторые лежали ничком, лбом касаясь земли. Было их здесь человек двадцать. Один, пожилой, в сумерках светлели его седые длинные волосы, стоял в стороне, на страже. Расправив плечи и подняв лицо, он прислушивался к звукам леса. Священник произносил молитву, благозвучным голосом, нараспев, они ему вторили.

И ничего больше. Никаких огромных идолов, ни жертвенника, ни жертвы.

Князь смотрел на собравшихся с любопытством, без гнева. Он знал, что христиане тайно молятся, но ему не довелось это видеть.

– Выйти к ним, застать врасплох? Спросить, так, значит, они княжеского слова слушаются? Или вернуться и послать дружину, чтоб их разогнала?

Правда, пока доберутся, кто знает, не разойдутся ли они уже сами, подумал он и решил их испугать.

Потянулся рукой за мечом. И только взялся за него, как пение сменилось молитвенной тишиной. Все замерло. Лунная ночь, сквозь ветки пробивается молочный свет. Молодая женщина с скрещенными на груди руками, словно прижимающая к себе дитя, превратилась в статую, все остальные стояли без движений, без звуков. Положив руку на рукоять меча, князь смотрел в смущении.

Когда прекратилось всякое движение и стихла молитва, исчез и лунный свет. Все покрыла темнота.

Князь крепко зажмурился, потом открыл глаза. Мягкий лунный свет освещал лес и дорогу, проложенную и утоптанную людьми, которая заканчивалась овальной площадкой, где только что сидели и стояли соединенные общей молитвой христиане.

Все было так же, как и мгновение назад. Только теперь здесь не было ни души. Ни священника с крестом, который ярко светлел в лунном свете, ни людей… Сжимая в руке меч, не веря своим глазам, Владимир приблизился, удивленно осматриваясь по сторонам. Нигде никого. И даже ни одного звука, который указывал бы на то, что заметив его, они разбежались. Христиане исчезли в один миг.

– Колдовство? – подумал он. – Да, они умеют колдовать. Никак иначе исчезнуть они не могли. Кроме как если приснились. Но я не спал.

Вернулся к коню, вскочил в седло и пустил его легкой рысью через густой лес. Мягкий свет по-прежнему сопровождал его. Князь почувствовал необыкновенный покой. И заставил коня замедлить ход.

– Что сказать дружине? Меня долго не было, они беспокоятся, уже ночь. В городе нас давно ждут, тревожатся.

Из леса он выбрался быстрее, чем ожидал. Приближаясь к опушке, с удивлением заметил впереди дневной свет. За пределами леса был день, такой же, как и когда он въехал в лес.

Над головой раздался крик его сокола, и князь вытянул руку.

Охотники, казалось, и не заметили, как долго его не было. Он сделал вид, что ничего не произошло. Знал, они бы тут же ринулись в погоню за христианами. И за той женщиной, которая обнимала что-то известное только ей одной, словно прижимая к себе ребенка.

– Да, надо бы их прогнать, – неуверенно пробормотал он.

И до самого дворца не произнес больше ни слова, охваченный тем же самым покоем и звучащей в ушах мелодией молитвы. Он чувствовал себя мальчишкой, возвращающимся домой после лесных приключений в облаке приятных звуков. Если бы его, уставшего, сморил непродолжительный сон возле ручья, если бы ему являлись русалки, он бы поклялся, что это их пение. Но это сейчас…

Ни на другой день, ни когда-нибудь позже он не обмолвился о том ни словом. Чтобы не позориться. «Просто задремал в седле, ничего другого быть не может», – думал он.