Риссен молчал, на лице его застыло мрачное выражение. Ему нечего было возразить на мои не слишком оригинальные высказывания, но я был уверен – и наслаждался сознанием этого, – что его штатская интеллигентская душа изнывает от раздражения.

Между тем Каррек резкими шагами ходил взад и вперед по комнате. Кажется, он, к моему огорчению, слушал не особенно внимательно. Когда я кончил, он сказал нетерпеливо:

– Да, да, все это прекрасно. Но, насколько мне известно, полиции пока еще не приходилось иметь дела с духами. До сих пор они считались сверхъестественными существами, и их никто не трогал. Одно дело, когда люди за ужином болтают что-нибудь неподходящее или удирают с официального праздника, но духи… Нет уж, увольте!..

– До сих пор у нас не было средств для борьбы с ними, – вставил я. – Каллокаин дает возможность контролировать мысли и чувства.

Но и в эти слова он, по-моему, не очень-то вник и только весьма недружелюбно отозвался:

– Этак кого угодно можно засадить. – И вдруг он остановился, словно смысл собственных слов не сразу дошел до него. – Этак кого угодно можно засадить, – повторил он, на сей раз тихо и очень медленно. – Может быть, вы не так уж неправы… не так уж неправы…

– Но ведь вы сами говорите, мой шеф, – в ужасе воскликнул Риссен, – что так кого угодно…

Но Каррек не слушал его. Он снова ходил взад и вперед по комнате, и его узкие прищуренные глаза смотрели прямо и непреклонно.

Желая помочь ему, я, хотя и со стыдом, рассказал о выговоре, который получил от Седьмой канцелярии Департамента пропаганды. Это его явно заинтересовало.

– Вы говорите, Седьмая канцелярия Департамента пропаганды? – повторил он. – Это любопытно. Это в высшей степени любопытно.

Прошло еще сколько-то времени. В комнате было тихо, только поскрипывали подметки без устали ходившего Каррека да доносился иногда отдаленный шум метро, из соседней комнаты слышались слабые звуки голосов. Наконец он остановился, прикрыл глаза и произнес медленно и раздельно, словно взвешивая каждое слово:

– Позвольте мне быть совершенно откровенным. Если у нас будут хорошие связи с Седьмой канцелярией, мы сумеем провести закон о преступных по мыслах.

Насколько я помню, в тот момент у меня было лишь одно желание – помочь Карреку, оказать ему услугу. А может быть – сейчас уже трудно сказать, – меня тогда уже захватил его грандиозный план, о котором я вначале и не помышлял.

Между тем он продолжал:

– Я пошлю одного из вас – лучше того, кто умеет хорошо и убедительно говорить, – в Седьмую канцелярию. Мне самому ввиду некоторых обстоятельств туда ходить не стоит… Как, соратник Калль, вы справитесь? Впрочем, я сначала спрошу руководителя. Можно Каллю поручить это дело?

Немного поколебавшись, Риссен ответил:

– Да, можно. Безусловно.

Но говорил он с явной неохотой. В этот момент он впервые открыто проявил свою неприязнь ко мне.

– Тогда давайте поговорим с глазу на глаз, соратник Калль.

Мы прошли в мою комнату, и тут он без всякого стеснения прикрыл «ухо полиции» подушкой.

Должно быть, на моем лице отразилось недоумение, потому что он рассмеялся:

– Я ведь сам начальник полиции. А если дело выгорит, тогда держись, Туарег…

И как я ни восхищался им, даже этой последней его дерзостью, мне стало немного неприятно, что он проявляет такое рвение не столько из принципиальных соображений, сколько ради карьеры.

– Ну вот, – продолжал он, – вам нужно придумать, о чем бы вы могли побеседовать с Лаврис в Седьмой канцелярии. Ну, хоть об этом выговоре, но только чтобы связать его с вашим открытием. А потом вы мимоходом – только учтите, именно мимоходом, потому что законодательство не входит в компетенцию Седьмой канцелярии, – потом вы упомянете, какое значение имел бы этот наш новый закон – ваш и мой… Я вам скажу, в чем тут дело: Лаврис имеет влияние на министра юстиции Тачо.

– Так не проще ли обратиться прямо к нему?

– Из этого ничего не выйдет. Даже если бы у вас было какое-то важное дело помимо нашего проекта, вы попали бы к нему не раньше чем через несколько недель. А ведь вы нужны у себя в городе, вам нельзя так долго отсутствовать. Если же идти только с проектом, то вас, скорее всего, вообще не впустят: кто вы такой, чтобы изменять законы? Индивид подчиняется законам, но не отменяет и не придумывает их. А вот если бы за это дело взялась Лаврис… Но ее нужно заинтересовать. Как вам кажется, вы сумеете?

– Ну не удастся, так не удастся, – сказал я. – Риска ведь нет никакого.

Но в глубине души я был уверен, что мне все удастся. Наконец-то я дождался дела, где смогу проявить все свои способности и умение. Каррек, видимо, догадывался о том, что творилось у меня внутри. Испытующе взглянув на меня прищуренными, как всегда, глазами, он сказал:

– Ладно, идите. Пропуск и рекомендации получите завтра. А пока возвращайтесь к работе.

* * *

Мы сидели и ждали Туарега. Когда привыкаешь к тому, что все твое время строго расписано и ты твердо знаешь, что должен делать в любую минуту дня и ночи, такое пустое времяпрепровождение кажется особенно мучительным Но все на свете, даже самое худшее, имеет конец. Туарег пришел, и мы начали работу. Я бы никогда не подумал, что мне понадобится столько выдержки, чтобы унять дрожь в руках, когда небритый верзила – первый из испытуемых – закатал рукав, обнажив локтевой сгиб. Оттого что маленькие медвежьи глазки Туарега буквально впивались мне в затылок, я чувствовал себя так, словно это мне сейчас делают укол. Но все сошло хорошо. Хотя вначале испытуемый, мучительно напрягаясь, с трудом подбирал слова (что вызвало улыбку у министра полиции и тем несколько разрядило обстановку), в конце он не только полностью признался в том преступлении, в котором его обвиняли (хотя и не могли вынести окончательного приговора за недостатком улик), но и рассказал о других своих проступках, совершенных в одиночку или вместе с сообщниками. Глазом не моргнув, он выложил все имена и детали. У Туарега даже ноздри раздулись от удовольствия.

Один за другим входили испытуемые. Мы с Риссеном по очереди делали уколы, секретарь министра вел протокол. Для большей наглядности нам время от времени подсовывали невинных людей. Я хочу сказать «невинных» лишь в том смысле, что они не преступали закона, ибо в другом, более общем значении это слово, к явному удовольствию Туарега, отнюдь нельзя было применить ни к одному из них. После того как за весьма короткий срок мы таким образом допросили шестерых, министр полиции поднялся и сказал, что вполне удовлетворен. Он добавил, что отныне наш метод должен заменить все другие способы расследования преступлений по всей Мировой Империи. Нас он собирался оставить в столице еще на два-три дня, с тем чтобы мы могли подготовить себе на смену нескольких специалистов – по возвращении домой нам предписывалось в широких масштабах наладить производство каллокаина и одновременно обучить этому делу других. Туарег ушел в прекрасном расположении духа, а к нам в лабораторию вскоре явилось примерно два десятка человек, которых мы должны были инструктировать.