После того как наш предыдущий испытуемый оказался таким тугодумом, я предложил давать всем остальным выговариваться до конца. Но этот юноша был уж слишком словоохотлив, и вряд ли те проблемы, о которых он говорил, могли быть интересны Карреку. Поэтому я решительно перебил его, спросив, знаком ли он с предыдущим испытуемым.

– Да. Он мой сослуживец.

– А вне работы вы с ним где-нибудь встречались?

– Встречались. Он пригласил меня на вечеринку…

– В районе RQ? В среду, две недели назад?

Юноша засмеялся. Кажется, он готов был с радостью говорить и на эту тему.

– Ну да. Такая смешная вечеринка. Но мне они понравились. В каком-то смысле понравились…

– Вы помните, что там было?

– Конечно помню. Это все было так странно. Во-первых, я ни с кем раньше не был знаком. То есть в этом-то как раз нет ничего странного. Если люди в свой свободный вечер уходят из дому и собираются вместе, так уж, наверно, чтобы обсудить какое-то дело, насчет работы или еще что-нибудь… ну, скажем, как лучше провести праздник или как написать прошение начальству – в общем, что-нибудь такое. И ничего удивительного нет. Но здесь-то было совсем другое. Они вообще ничего не обсуждали. Так, сидели и болтали обо всем на свете, а то и вовсе молчали. Иногда они так долго молчали, что я просто пугался. А знаете, как они здороваются? Берут друг друга за руку! Ну какой в этом смысл? Во-первых, негигиенично, а во-вторых, это же просто стыдно – нарочно дотрагиваться до тела другого человека. А они говорили, что это старинный обычай и они только возобновили его, но если кто не хочет, то может этого не делать. Они никого ни к чему не принуждают. Но вначале я их боялся. Нет ничего противнее, чем сидеть и молчать. Кажется, что другие видят тебя насквозь. Как будто ты совсем голый, нет, даже еще хуже, в моральном смысле голый – понимаете? Особенно когда кругом пожилые люди. Потому что они умеют так – разговаривают себе, а сами все за тобой замечают. Правда, я тоже так умею, это очень помогает. Начинаешь чувствовать себя спокойно, как будто избавился от большой опасности. Но там я так не мог. Там это не годилось. Потому что когда они говорили, то говорили совсем тихо, и вид у них был такой, словно ни о чем другом они и не думают. Вообще-то я считаю, что лучше разговаривать громко. Тогда уже никто не может сосредоточиться ни на чем другом, а ты говоришь и говоришь, а про себя думаешь что хочешь. Они были такие странные. Но под конец мне там понравилось. Как-то спокойно мне стало, понимаете?

Все это было не слишком вразумительно. Но юноша принадлежал к числу новичков, его еще не успели посвятить ни в какие таинства.

На всякий случай я спросил:

– Заметили вы там какого-нибудь руководителя? Были у них какие-либо знаки различия?

– Нет, как будто не было. То есть я не заметил.

– Ну, а что они все-таки делали? Говорили о том, что уже совершили или что им предстоит совершить?

– Я ничего такого не слышал. Правда, я и еще кое-кто ушли, не дождавшись конца, и я не знаю, что там было потом. Но, прощаясь с нами, один сказал: «Теперь, когда мы встретимся в мире, мы узнаем друг друга». Он произнес это так торжественно; и, понимаете, я и вправду поверил, что узнаю их – не только тех, кого я в этот день видел, а вообще их. В них есть что-то особенное, а что – не могу объяснить. Вот когда я вошел сюда, то сразу почувствовал, что вы, – тут он кивнул в мою сторону, – не принадлежите к ним, а вот насчет вас, – его затуманенный взгляд обратился к Риссену, – я не так уверен. Может быть, вы из их числа, а может, нет. Я только знаю, что с ними мне спокойнее, чем с другими. У меня нет такого чувства, что они хотят мне зла.

Я быстро взглянул на Риссена. Вид у него был совершенно озадаченный. Скорее всего, он никогда не принимал участия в каких-то тайных сборищах, но замечание юноши было все же не лишено оснований. Он правильно угадал в Риссене индивидуалистические черты, нечто такое, что в моем представлении ассоциировалось со слепым кротом.

Придя в себя, юноша впал в полное отчаяние, хотя все, что он выболтал, было сравнительно безобидно. Впрочем, насколько я понял, его больше всего беспокоили излияния насчет собственной личности – те самые, что мы, соскучившись, решительно прервали.

– Я хотел бы многие слова взять обратно, – бормотал он. Ноги его не держали, и, стоя на полу, он шатался. – То, что я говорил насчет других, это все неправда. Я просто хочу знать, как они ко мне относятся. Я совсем не думаю, что они все желают мне зла. И насчет того, что я хочу сделать и кем хочу стать, так это ведь чистые фантазии, тут нет ни капли правды. И когда я говорил, что с теми странными людьми мне лучше, чем с обыкновенными, это тоже было преувеличение. Я хорошенько подумал и понимаю, что мне лучше с обычными…

– Мы тоже в этом не сомневаемся, – дружелюбно ответил Риссен. – В будущем вам лучше держаться обычных людей. Мы подозреваем, что сборища, на одно из которых вы случайно попали, представляют собою угрозу для Империи. Пока вы вне опасности, но будьте осторожны! А то не успеете оглянуться, как они вас запутают.

После этих слов юноша как ужаленный выскочил за дверь.

Я и сам не знаю, какие зловещие планы мы собирались разоблачить, но мы твердо верили, что после ухода юноши и еще нескольких человек со странной вечеринки какие-то планы там строились. И кто-то же должен был при этом присутствовать! Мы подробно и основательно расспрашивали еще четверых задержанных, во всех деталях записывали их ответы, и облик таинственного союза мало-помалу начал вырисовываться перед нами. Не раз мы переглядывались и в недоумении качали головами. Ведь можно было подумать, что речь идет о сборище сумасшедших. Ничего более фантастического я в жизни своей не слышал.

Прежде всего мы пытались узнать, что это за организация, насколько она велика, кто стоит во главе и т. д. Но нам каждый раз отвечали, что ни организации, ни руководства вообще не существует. Однако меня это не смущало. При подготовке крупного заговора второстепенные действующие лица нередко и понятия не имеют о планах Центра; все, что они знают, это имена двух-трех участников, играющих роль столь же незначительную, как они сами. Видимо, и к нам попала только мелкая сошка. Но мы не сомневались, что, прощупывая одного за другим, доберемся и до осведомленных кругов. Это был только вопрос времени.

«Что же происходило после того, как новички ушли?» – этот вопрос мы без конца задавали себе. Кое-что нам все-таки удалось выяснить из показаний одной женщины.

– Один из нас берет нож, – рассказывала она, – передает его кому-нибудь другому, а сам ложится на кровать и делает вид, что спит.

– Ну, а дальше что?

– Ничего. Если кто-нибудь еще хочет лечь и на кровати есть место, то он тоже ложится. Но это не обязательно. Можно сесть и положить голову на край кровати – или стола, в общем, все равно чего.

Я с трудом подавил смех. Еще бы, сценка, которая представилась мне, производила весьма комическое впечатление. Один человек с серьезным видом сидит посреди комнаты, сжимая в руке большой столовый нож (конечно, столовый, откуда же возьмется какой-нибудь другой, – надо только не забыть оставить его, когда начнут убирать посуду), – значит, он сидит посреди комнаты, а кругом… Один вытянулся на постели, сложив руки на животе, и изо всех сил старается заснуть – может, даже пробует храпеть. Все остальные устраиваются поблизости кто как может, большей частью в неудобных позах. Кто-то еле удерживается на самом краю кровати, упираясь затылком в спинку, кто-то зевает, и вот наступает мертвая тишина.