– Итак, наши новые помощники, – сказал Туарег, обращаясь к Карреку. Затем он повернулся к нам: – Вы в состоянии провести парочку пробных опытов – так, что-нибудь часа через два? На третьем этаже есть комната, которую мы обычно используем как лабораторию. Оборудование там не ахти какое, но, думаю, вам подойдет. Если понадобится что-нибудь еще, скажете персоналу. А подопытных мы вам предоставим.

Мы сказали, что будем рады продемонстрировать здесь свои опыты. Аудиенция окончилась, и нас проводили в лабораторию. Для небольшой серии опытов оборудование там было вполне приличное.

Каррек тоже пошел с нами. Он уселся на край стола и принял столь свободную позу, что, будь это кто-то другой, она производила бы впечатление отвратительной расхлябанности.

– Ну, соратники, – спросил он после того, как мы внимательно осмотрели лабораторию, – выяснилось что-нибудь насчет тех таинственных сборищ?

Риссен, как мой руководитель, имел право – да, пожалуй, и был обязан – ответить первым. Но он отозвался не сразу.

– Я, со своей стороны, никак не могу назвать этих людей преступниками, – сказал он. – Немножко не в себе – это другое дело, не преступники… нет… До сих пор, – продолжал он после паузы, – нам вообще не приходилось сталкиваться с людьми, совершившими действительно противозаконные действия. Я не говорю о том человеке, который умолчал о проступке жены, якобы совершившей государственную измену, – мы ведь договорились с вами, что сейчас милосердие важнее правосудия, особенно если учесть, что в Службе жертв-добровольцев так не хватает людей. А что касается этих несчастных, так они никакие не заговорщики, просто секта умалишенных. Да их даже и сектой не назовешь. Ведь, насколько я понимаю, у них нет ни организации, ни руководителей, ни регистрации членов, нет даже названия. Я не думаю, что их можно подвести под закон о союзах, находящихся вне контроля Империи.

– А вы, оказывается, большой формалист, соратник Риссен, – отозвался Каррек, иронически сощурившись. – Любите рассуждать о том, что напечатано в инструкциях, что можно и чего нельзя подвести под закон… Как будто на свете нет ничего важнее типографской краски. Ну скажите, вы и в самом деле так думаете?

– Законы и инструкции пишутся для того, чтобы охранять нас, – хмуро возразил Риссен.

– Охранять кого, позвольте вас спросить? – взорвался Каррек. – Не Империю, во всяком случае. Империи куда больше пользы от трезвых голов, которые в случае необходимости могут наплевать на эту самую типографскую краску…

Риссен молчал, но я чувствовал, что он не согласен. Наконец он сказал:

– Так или иначе, опасности для Империи они не представляют. По-моему, можно отпустить арестованных и вообще оставить в покое всю эту компанию. У полиции и так полно хлопот с убийцами, ворами и клятвопреступниками.

И тут я почувствовал, что настало мое время. Сейчас, вот сию минуту я должен схватиться с ним.

– Мой шеф Каррек, – медленно начал я, упирая на каждое слово, – позвольте мне возразить. Хоть я и подчиненный, но не могу молчать. Эти таинственные сборища представляются мне отнюдь не такими невинными.

– Меня чрезвычайно интересует ваше мнение, – откликнулся Каррек. – Вы, видимо, считаете, что это союз или общество обычного типа?

– Я не собираюсь выискивать в законе подходящие параграфы, – продолжал я, – но ни минуты не сомневаюсь в том, что эти люди, все вместе и каждый в отдельности, представляют опасность для Империи. Я хочу задать вам один вопрос: считаете ли вы, что нашим соратникам следует изменить свои представления о жизни, свое мировоззрение? Поймите меня правильно: я убежден, что людям порой не хватает сознательности, что от них нужно больше требовать, но пересмотр жизненных позиций – это ведь совсем другое дело! Разве призыв к такому пересмотру уже сам по себе не является оскорблением Империи и ее солдат? А ведь именно это, несомненно, имела в виду одна из арестованных, когда говорила: «Нашими усилиями будет вызван к жизни новый дух». Сначала мы решили, что речь идет о самом банальном суеверии – и это, разумеется, тоже скверно, – но оказалось, что в действительности дело обстоит гораздо хуже.

– По-моему, вы преувеличиваете, – прервал меня Каррек. – Я по опыту знаю, что чем абстрактнее понятия, тем меньше вреда они приносят. Общие фразы можно употреблять и так и этак, сегодня им придается один смысл, завтра – прямо противоположный.

– Но мировоззрение – вещь отнюдь не абстрактная, – возразил я. – И я утверждаю, что интересы этих умалишенных противоречат интересам Империи. Это лучше всего видно из их собственных мифов о каком-то Реоре, которого они почитают, потому что он был еще более сумасшедший, чем все они. Снисходительность к преступникам, небрежное отношение к собственной безопасности (ведь нельзя же забывать, что человек – это самый важный и дорогостоящий инструмент!), чувства личной привязанности, превышающие любовь к Империи, – вот к чему они призывают нас! На первый взгляд все их обряды просто безобидная чепуха. Но только на первый взгляд. Все это безграничное доверие между людьми – пусть лишь между определенными людьми, – уже это, по моему мнению, представляет опасность для Империи. Слишком легковерный рано или поздно кончит как этот самый Реор, которого убили разбойники. Разве на этой основе выросла Империя? Если бы ее фундаментом служило людское доверие, Империя вообще бы не возникла. Священная и необходимая основа существования Империи – это взаимное и обоснованное недоверие друг к другу. Тот, кто ставит под сомнение необходимость этого недоверия, тот ставит под сомнение сами принципы, на которых базируется Империя.

– Уф! – с неожиданной горячностью воскликнул Риссен. – Но ведь были же причины экономического и культурного характера.

– Я о них прекрасно помню. И не думайте, пожалуйста, будто я исхожу из интеллигентского предрассудка о том, что Империя существует для нас, а не мы для Империи. Я только хочу сказать, что отношение каждого отдельного индивидуума к Империи определяется двумя моментами: материальными потребностями и интересами собственной безопасности. Если мы вдруг заметим – я не говорю, что мы уже заметили, я говорю, если это когда-нибудь случится, – так вот, если мы заметим, что наш гороховый суп стал жиже, мыло никуда не годится, а дом вот-вот обвалится и никто не хочет взяться и все это наладить, разве мы станем проявлять недовольство? Нет, мы знаем, что благосостояние не есть самоцель и наши жертвы приносятся во имя высшего смысла. Если в один прекрасный день мы обнаружим, что наши дома обнесены колючей проволокой, неужели мы станем жаловаться на ограничение свободы передвижения? Нет, ибо мы знаем, что это делается для блага Империи. И если когда-нибудь нам придется поступиться свободным временем ради необходимой военной подготовки или отказаться от приобретения излишних знаний, чтобы иметь возможность получить профессию для работы в какой-то самой важной в данный момент отрасли, разве мы станем роптать? Нет, и еще раз нет! Мы полностью сознаем и одобряем тот факт, что Империя – это все, отдельная личность – ничто. Мы принимаем и одобряем мысль о том, что если отбросить технические знания, то значительная часть так называемой культуры – это не более чем предмет роскоши, пригодный лишь для тех времен, когда никто и ничто не будет угрожать нам, если только эти времена вообще когда-нибудь наступят. Простое поддержание человеческого существования и неустанно развивающиеся военно-полицейские функции – вот суть жизни Империи. Все остальное побочные продукты.