себя, не для чужих глаз, поэтому неуместны возможные недоумения и вопросы к сделавшему запись: почему сто лет и сколько лет составляет излишек? Что за канат, который лопнул? Богатыри тянули баржу? Тянули, а не творили? и т. п. Но по направлению мысли мне, современнику, запись кажется вполне понятной: в тех знакомых нам условиях не позволяли, не давали, запрещали говорить правду, душили цензурой такой тотальной строгости и мелочной придирчивости, какой сто лет тому назад наши титаны, тянувшие литературную лямку, и не испытывали на своей шкуре. А у Павла Глушакова ясная по смыслу запись осложняется неисчислимым множеством допущений, окружается поис– тине бесконвойной толпой ассоциаций и напоминаний. Начинаются напоминания и допущения у «истоков европейской цивилизации» и доходят до наших дней. Для чего это делается? Для того, чтобы показать, как подна– читался не прочитавший вовремя «Анны Карениной»?

Свой обширный экскурс, который мог быть ещё обширнее, до бесконечности, Павел Глушаков завершает откровенным признанием: «Наш комментарий почти неминуемо балансирует на грани очевидного и гипотетического». Очевидность подтверждается сходством шукшинских слов с крылатыми словами и сюжетными ситуациями из классики. Гипотетична, проще говоря, предположительна неслучайность сходства, но предположительность так и остается предположительной, то есть не установлен характер сходства. Скажем, вспоминая «наших титанов», думал ли Шукшин о титанах древнегреческой мифологии, «детях Урана и Геи»? Мог и подумать, ну и что из этого? Другое сопоставление: не приходила ли Шукшину в голову «распавшаяся связь времен» Шекспира, когда он писал о лопнувшем канате? Но кто из читающих людей не вспомнил хоть раз в жизни эту распавшуюся связь, удачно найденную русским переводчиком вместо «вывихнутого века» на английском?

Павел Глушаков оградился от подобных вопросов, обезопасил он себя и от критических упреков в бесконвойности сопоставлений, он подчеркнул по-прежнему «мерцающую», пока лишь намечающуюся оценку Василия Шукшина в отечественном культурном каноне, и эта исследовательская осторожность достойна уважения.

Процветающие Алтайские фестивали в честь Шукшина и непрекра– щающиеся переиздания его книг, разумеется, внушительный показатель широкого признания и устойчивой популярности, но признание и популярность невечны. Многие, некогда гремевшие, однако безвозвратно и бесследно исчезнувшие имена нелегко хотя бы вспомнить, о них должны помнить специалисты литературы, но и специалисты едва ли возьмутся объяснить, почему стерлись в общей памяти авторы небесталанные и произведения небездарные, умно и мастерски написанные, а дух испарился, иссякла жизнь в содержательных и хорошо расставленных, легко читаемых словах. Влияние литературных мумий доходит до нас опосредованно, через тех, кто выросли на их произведениях, но литературных прародителей, которых когда-то называли гениальными и великими, давно не читают, они разве что упоминаются в подстрочных примечаниях. Бывают, если не забвения, то охлаждения временные с последующим возрождением. Подобной участи не избежал даже Пушкин. Бывало, что пленительная сладость его стихов начинала претить, неповторимой поэтичностью пресыщались, волшебшая словесная музыка казалась неуместной. Непоколебимым колоссом Пушкин возвысился собственно только у нас на глазах, когда пали все, и поэтические, и политические кумиры, и поэт остался нам единственной духовной опорой, вроде мирского Завета.

Время всех расставит на свои места. Что торопиться? Разумеется, подталкивают и практические мотивы. Литературно-критическая монография Павла Глушакова наполнена биографическими сведениями, и мы видим, как Шукшин входил в литературу и – в литературный мир. Ему не только в силу творческой потребности надо было съездить к Шолохову, вокруг которого групировались патриотические писательские силы.

А почему в середине 80-х годов возникла необходимость поднять престиж и без того могучего творческого объединения – Союза писателей? Подул ветер перемен, и среди прочего наверху заговорили об оптимизации творческих объединений. Слово оптимизация ещё не было в ходу, но власти уже были готовы провести мероприятие того рода, что теперь обозначаются этим словом: слить воедино союзы писателей, композиторов и художников. Писателям это было невыгодно в узком смысле – накладно, пришлось бы делиться с другими творцами. О планах писательской самообороны я узнал из первоисточника – от руководителя Московской организации СП, доктора фиологических наук Феликса Феодосьевича Кузнецова. Он искал пути на самый верх, где принимались судьбоносные решения, а принимал их тогда Генеральный Секретарь КПСС Константин Устинович Черненко. Кузнецов намеревался сообщить Генеральному секретарю нечто напоминающее сопоставления Павла Глушакова. Но у Павла Глушакова нет иной подоплеки, кроме историко-теоретических соображений, и, делая слишком смелые сопоставления, он отвечает за одного себя. А у Феликса Кузнецова за спиной стояла Московская моторизованная писательская дивизия в полторы тысячи пишущих машинок (кое-кто продолжал пользоваться перьевыми ручками или авторучками, компьютеров – считанное число). Чтобы защитить эту стрекочащую, как из пулемета, армию, требовался неотразимый, просто сногсшибательный довод, и Кузнецов готовился доложить наивысшему руководству, что несправедливо равнять писателей с художниками неслова: советская литература наших дней поднялась до уровня классики XIX века!

Недалеки от столь высокой оценки были и эмигранты в их суждениях о Шукшине: они оценивали Шукшина по шкале классической. Время проверит, но меру исторического отсчета Феликс Феодосьевич уточнил. «Наши современники не хуже?» – решился я у него спросить, имеет ли он в виду литературных титанов, влачивших бичевой баржу российской словесности. Нет, Кузнецов, защитивший диссертацию о демократической критике шестидесятых годов девятнадцатого столетия, расчитывал установить планку на уровне ему хорошо известных демократов-шестидесятни– ков, пришедших на смену титанам-дворянам. По убеждению руководителя Московского отделения писательского союза, советские одна тысяча-де– вятьсот-шестидесятники не уступали одна тысяча-восемьсот-шестидесят– никам.

К сожалению, недолго Константин Устинович Черненко пробыл на высоком посту, и поход к нему не состоялся, но пример соединения прозы как высокого искусства с тусклой прозой повседневности нагляден. Нигде высокое и повседневное не сочетается так тесно, как в деятельности исследовательской и творческой. Ради практических целей надо было Шукшину поехать к Шолохову, а нашему брату, научному работнику, экзистенциально тогда было и сейчас необходимо защитить диссертацию и получить ученую степень. Так возникает поточное производство публикаций.

По мнению Екатерины Васильевны Шукшиной, «сегодная российское литературоведение пребывает в глубокой коме». Я бы этого не сказал, хотя представление о сегодняшнем российском литературоведении у меня тоже, мягко говоря, неполное. Но как вулканирует наша литературно-критическая промышленность! Статьи, книги, сборники, конференции… Однако, преобладает интерпретация – не фудаментальные, основанные на изучении источников исследования. Не появилось ни одной авторитетной, строго документированной, писательской биографии, в том числе, Василия Шукшина.

«У вас же нет биографии ни одного вашего классика», – услышал я в начале 60-х годов от американского биографа Пушкина, Толстого, Достоевского и Чехова, русиста и советолога Эрнеста Симмонса. Действительно, не было и нет у нас заведенных на Западе едва ли не на каждого писателя прошлого и настоящего, того подобия адресно-телефонных справочников, как документированные биографии назвал Бернард Шоу, ставший ещё при