наворованный хворост: «Не много ли ты взял? Ну, неси, неси»>. Вот в каком виде была распоясов– ская округа лет шестнадцать тому назад: всего много, и никому нет от этого пользы. Барин скучал, страдал меланхолией, мужик бедствовал и тоже терял аппетит жить на белом свете».

Успенский отмечает коренную психическую перемену в общественном сознании, произведенную «Великой реформой»: «Освобождение крестьян сразу покончило с этою обоюдною меланхолией барина и мужика. Как только, благодаря этому событию, что-то такое «отошло» от мужиков к господам, от господ к мужикам, тотчас же и в тех и в других появились первые проблески чувства собственности; как только какой-то кусок леса или поля стал чужим, барин сообразил, что все это – «мое», и как только увидел это же самое мужик, то и он тоже сообразил, что ведь это – «наше». «Мое» и «наше» – ощущения до такой степени были новыми для меланхоликов и до такой степени оказались кстати как для души барина, так для души и желудка мужика, что аппетит к «моему» и «нашему» стал возрастать не по дням, а по часам – и у барина и у мужика. У старинного управляющего распоясовской округой явилась в это время довольно счастливая мысль; оказалось, что места, на которых издавна сидели распоясовцы, как раз подходят под что-то такое, что ежели это что-то «округлить» с чем-то – как раз вчетверо можно получать доходу более против прежнего».

Выписывая пространную цитату, я вместо округлить чуть было не поставил оптимизировать, настолько само собой напрашивалось сопоставление с постоянно случающимся ныне в Российской Федерации. А мы с ветеринаром Е. В. Шашириным (о чем я уже упоминал) оказались наслушаны о попытке нашего советского Внешторга приобрести у крупного американского предпринимателя породистых бычков, однако сделка не состоялась (покупателям будто бы отказали в «откатах»), зато в постсоветские времена той же ценной породы бычки, правда, уже у другого владельца, были благополучно куплены и доставлены под Брянск, из-за чего жители тех мест лишились школ, больниц и других полезных местным людям учреждений.

Учреждения пришлось оптимизировать, чтобы освободить поля под пастбища для бычков (так англичане четыреста пятьдесят лет тому назад жертвовали нуждами людей ради разведения овец). Успенский же сто пятьдесят лет тому назад написал о том, как «решили переселить распоясовцев куда– то в другое место, где им все под стать и еще лучше прежнего».

В основу рассказа, сообщают комментаторы, Успенский положил реальные факты: писатель оказался свидетелем насильственного переселения и сноса дворов крестьян села Переволоки Крапивенского уезда, крестьян переселяли по требованию помещика, к нему отошла после реформы земля, на которой находилось село. Сходная судьба постигает распоясовцев: «Управляющий сообщил свой план барину, и хотя барин долго колебался в своем решении, но проклятый, совершенно прежде неведомый аппетит к «моему» довел его, наконец, до того, что он как бы прирос к сознанию, что это – его собственность. «Ей-богу же, ведь это мое!» – стало все чаще и чаще думаться ему среди всяких соображений за предложение управляющего и против него, и наконец, уехав за границу, он написал из Лозанны управляющему, чтобы он действовал как знает, «как лучше». Управляющий принялся за дело, «наши» тоже ощетинились, началась свалка <…> Распоясовцы, думая «Наше дело верное!», как могли, упирались, писали прошения, отправляли в инстанции ходоков, требуя «не лишать их живота» и «уважить сиротские слезы», но в очередной раз являлся представитель власти, исправник или становой, и объявлял: «На основании тома, статьи и на основании статьи… тома… уложения… и по случаю пятнадцатого примечания к тому… статье… и параграфу… определено: объявить крестьянам деревни Распоясово, что просьба их возвращается без последствий за пропущением срока и «постановление» входит в законную силу…»

Постановление требовало, чтобы распоясовцы сделали все добровольно, не только переселялись, но и разобрали своими руками собственные дома и хозяйства. Распоясовцы, понятно, отказывались: «Время теперь не прежнее!..»

«И как только эта мысль о правде вступает в головы распоясовцев, – говорит Успенский, – остолбенение их тотчас же заменяется жаждою борьбы в сотни раз сильнейшею той, которая двигала ими в первых двух попытках. – Али правды нет на свете? – гремит «коновод», вдруг взявшийся незнамо откуда. – Подымай, ребята, последними животами!.. Все одно помирать! Этот момент в жизни распоясовцев был полон таким удивительным самоотвержением, какое бывает только в самые решительные минуты. Выворотив все, что «оставалось», «выпустив последний дух», распродав «коровенок, овчонок», распоясовцы стали доходить до Москвы, которая казалась им выше губернского города, стали доходить в Петербург, после того как Москва «просолила дело». И когда в Петербурге тоже оказалось что-то плохо, то, воодушевившись мыслию, что Петербург сошелся не клином, стали распоясовцы достигать до сената и т. д., пока не уперлись в пересылочную тюрьму. Но покуда шли эти расспросы, покуда распоя– совские мужики медленно шли и перевозились по этапу домой, сроки все были пропущены окончательно и безвозвратно, и при наступлении осени уездный исправник, явившийся в деревню на тройке собственных лошадей, с колокольчиком и бубенцами, очень коротко и просто объявил, что с завтрашнего дня распоясовцы должны переселяться. Он прочел им все бумаги, которые когда бы и куда бы то ни было подавали распоясовцы, прочел решение по этим бумагам, прочел решение по бумагам петербургских ходоков и повторил, что после всего этого разговаривать нечего. Если же, прибавил он, распоясовцы по-прежнему будут упорствовать, то переселение будет сделано полицией на их счет, что рабочих теперь – сколько угодно». И на следующий день, с восходом солнца, восемьдесят человек народу, собранного со всех окрестных деревень, пришло в Распоясово.

– Вы что, ребята? Здорово! – спрашивали распоясовцы.

– Здравствуйте! Да вот нанялись…

– На пересел, вишь, сгоняли…

– Али это нас разорять пришли?

– По делам так, что вроде как – вас!

– Ни-ча-во!

– Нам что же? Восемь гривен в день!.. Суди сам!

– Цена хорошая!..

– Наше дело, сами знаете, чай…

– Так-то так! По восьми гривен?..

– По восьми…

– Шабаш, значит!..

Это событие сразу разрушило все распоясовские надежды. В довершение беды скоро вслед за рабочими приехал исправник и подтвердил, что рабочие наняты на счет распоясовцев, и если поэтому распоясовцы добровольно не исполнят того, что следует им исполнить, то рабочие сейчас же приступят к делу. Минута была тяжелая для распоясовцев. Надежды и мечты были разрушены окончательно; они ничего не могли сообразить в виду очевидности их неудачи, и, вместо того чтобы негодовать, шуметь и буйствовать, чего так ожидал исправник, они совершенно ослабли духом, отчаялись, впали в глубоко-упорную апатию. «Помереть!» – было единственным желанием почти всех распоясовцев, а фразою: «нам легче помереть» – они отвечали на новые