Я решительно возражаю против того, чтобы современную французскую литературу в течение ряда лет представлял посредственный автор, выдвинувшийся среди других только коммерчески-скабрезными подробностями половых взаимоотношений, Морис Дрюон. Он широко известен только благодаря издательству иностранной литературы. Вместе с тем издательство до сих пор не удосужилось ознакомить советских читателей с такими, например, произведениями, как антифашистский роман Камю «Чума», как интереснейшие произведения Сартра и Симоны де Бовуар, как книги писательницы-коммунистки Элен Пармелен, и со многими другими явлениями французской литературной жизни.

Выбор французских книг тем более удивителен, что из американской литературы берутся книги действительно серьезных и значительных писателей, как, например, Колдуэлл, Фолкнер, Стейнбек (И. Эренбург. На цоколе историй… С. 526–527).

утверждал впоследствии, что статья Ермилова поступила в газету по личному указанию тогдашнего председателя Президиума Верховного Совета Л. И. Брежнева и потому не могла не быть опубликованной. 1 февраля 1963 года Эренбург ответил на инсинуации письмом в редакцию «Известий». Оно было напечатано пять дней спустя вместе с еще более наглым ответом критика и осуждением писателя «от редакции» под общим заголовком «Не надо замалчивать существо спора». Еще десять дней спустя «Известия», не упомянув об огромной почте в защиту Эренбурга, напечатали несколько писем читателей, его осудивших. Эти публикации открыли всесоюзную антиэренбурговскую кампанию, достигшую пика в марте 1963 года, когда в нее включились Ильичев и Хрущев лично (Б. Фрезинский. Об Илье Эренбурге. С. 335–336).

В ней, – комментирует В. Эггелинг, – в эйфорических тонах говорится о мае как о символе нового. Новое, с точки зрения Вознесенского, охватывает столь различных людей и явления, как Маяковский, которого предстоит открыть заново со всем его творчеством, Пикассо, известный до сих благодаря только одной выставке, только что возведенный Кремлевский дворец съездов и скульптура Э. Неизвестного «Космонавт», над которой скульптор тогда еще работал (В. Эггелинг. С. 127).

было, – записывает в дневник В. Лакшин, – заседание в ЦК у Ильичева, где хотели мирить Твардовского с Кочетовым. Перед тем еще А. Т. говорил мне, что дело это невозможное, хотя он обычно и исповедует мудрость Савельича, советовавшего Гриневу поцеловать ручку у Пугачева: «Поцелуй, да и плюнь, поцелуй, да и плюнь».

Я так и не понял из его слов, что он говорил на этом заседании. Кажется, произнес довольно большую речь. Кочетов юлил, тщился доказать, какой он благородный: не стал печатать в «Октябре» статью против Твардовского даже после марьямовской рецензии в «Новом мире». Хорош бы он был, если бы напечатал! Ему все кажется, что он и Твардовский – величины сопоставимые.

Ильичев давал оценку всем речам писателей на XXII съезде.

Твардовский, заявил он, правильно говорил о мастерстве. Кочетов обошел эту проблему. Зато вот Твардовский не вполне искренен (может, он что-то другое хотел сказать, но подвернулось именно это слово), когда в полемическом азарте больше говорит о мастерстве и правде, чем о партийности. Твардовский прервал его с места: «Я никогда не бываю неискренним, тем более не позволил бы себе этого с трибуны партсъезда. И даже секретарю ЦК не разрешу усомниться в моей искренности. Требую извиниться». Ильичев пытался сгладить возникшую неловкость (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 57).