– Разве во времена Виктора Гюго существовали уже авторучки? – удивился я.

– Первую автоматическую ручку запатентовал в 1827 году румынский изобретатель Петраше Пойнару. Но только к восьмидесятым годам XIX века механизм удалось усовершенствовать настолько, что возросший спрос на подобную ручку позволил наладить их массовое производство.

– Значит, она могла принадлежать Виктору Гюго.

– Если вам так хочется… Будем считать, что из рук Гюго она перешла в не менее достойные и подающие большие надежды руки Даниэля Семпере, моего доброго друга. Вскоре попала ко мне, и я хранил ее долгие годы в ожидании дня, когда за ней придет некто – человек вроде вас. Заветный час настал.

Я решительно покачал головой, пытаясь вернуть ему ручку обратно:

– Ни в коем случае. Я не могу ее взять. Она принадлежит вам.

– Перо никогда никому не принадлежит. Это свободный дух, он задерживается рядом с человеком, пока в нем есть нужда.

– Так говорил герой одного из ваших романов.

– Меня часто упрекали, что я повторяюсь. Общая беда всех беллетристов.

– Меня она минула. Признак того, что я не писатель.

– Всему свое время. Возьмите перо.

– Нет.

Каракс пожал плечами и спрятал ручку в карман.

– Вы просто еще не готовы. Ручки ведут себя как кошки. Следуют только за тем, кто в состоянии накормить их. И уходят, как пришли.

– Что вы ответите на мое предложение?

Каракс доел мороженое.

– Поступим следующим образом. Напишем книгу совместно. Вы вложите силу и энтузиазм юности, а я покажу трюки старого ученого пса.

Я оцепенел.

– Вы говорите серьезно?

Он встал из-за стола и похлопал меня по плечу:

– Спасибо за мороженое. В следующий раз угощаю я.

Мы встретились снова и с тех пор виделись часто. Каракс обычно, зимой и летом, заказывал два шарика земляничного мороженого и никогда не притрагивался к вафле. Я давал ему сочиненные мной отрывки, он читал их, вычеркивал неудачные пассажи и кое-что менял.

– Не уверен, что такое начало подойдет, – делился я с ним сомнениями.

– У истории нет начала и конца, есть лишь входная дверь.

Во время наших свиданий Каракс вдумчиво читал новые страницы, принесенные мною. Он снимал с ручки колпачок и делал пометки, которые использовал потом, чтобы объяснить мне с бесконечным терпением, что получилось плохо. А плохо получалось почти все. Пункт за пунктом Каракс показывал, где ничего не вышло, растолковывал причину и подробно описывал, как исправить положение. Его анализ был весьма дотошным. Если я находил у себя одну ошибку, он обнаруживал пятнадцать из тех, что я в упор не видел. Каракс разбирал каждое слово, предложение, абзац и преобразовывал, проделывая тонкую работу подобно ювелиру с его чувствительной лупой. Он не проявлял лишнего снисхождения, напоминая инженера, объяснявшего ученику принцип работы двигателя внутреннего сгорания или паровой машины. Порой подвергал критике обороты речи или сюжетные линии, которые я находил весьма удачными, почерпнув их из его произведений.

– Не пытайтесь подражать мне. Копировать других писателей – все равно что пользоваться костылями. Они служат опорой и помогают выработать свою манеру, но это удел новичков.

– А кто я, если не новичок?

Я не представлял, где Каракс ночевал и проводил время помимо наших свиданий. Он не говорил мне, а я не осмеливался спросить. Мы всегда встречались в кафе и барах старого города. Единственным важным условием являлось то, чтобы в заведении подавали земляничное мороженое. Мне было известно, что каждый день Каракс навещал Нурию Монфорт. Прочитав фрагмент романа, где она появлялась в качестве героини, он улыбнулся с бесконечной печалью, заразив ею даже меня. Хулиан Каракс лишился слезных желез в пожаре, который изуродовал его, и не мог плакать, но я не знал другого человека в своей жизни, настолько преисполненного скорбью утраты.

Мне хочется верить, что мы подружились. По крайней мере, у меня не было и не будет ближе друга, чем он. Вероятно, сыграла свою роль горячая симпатия Каракса к моим родителям, или своеобразный ритуал по воссозданию прошлого помогал ему смириться с болью, ставшей частью его жизни. А может, он просто разглядел во мне какие-то свои черты. В общем, Каракс находился рядом, направляя мои шаги и перо в течение всех лет, что я потратил на сочинение четырех частей романа, – правил, вымарывал и редактировал до самого конца.

– Писать значит переписывать, – повторял он. – Пишут для себя, а переписывают для других.

Конечно, жизнь продолжалась и помимо служения ее величеству художественной литературе. Много событий произошло за годы, пока я занимался переписыванием в тысячу первый раз страниц своей саги. Я остался тверд в нежелании идти по стопам отца и сменить его в нашей книжной лавке. Небольшому магазину с избытком хватало усилий отца с матерью, чтобы удержаться на плаву. А я устроился на работу в рекламное агентство, по иронии судьбы занимавшее бывший особняк Алдайа на бульваре Тибидабо, 32, где родители зачали меня далекой ненастной ночью 1955 года.

Собственные работы в своеобразном жанре рекламы не казались мне примечательными. Но, к большому моему удивлению, жалованье у меня росло от месяца к месяцу, и как наемный создатель слов и образов на продажу я стал котироваться довольно высоко. По прошествии нескольких лет я оставил заметный след в сегменте рекламы на телевидении, радио и в газетах, к вящей славе дорогих автомобилей, являвшихся объектом вожделения директоров и управляющих компаний; банков, стремившихся претворить в реальность мечты скромных бережливых граждан; бытовой электротехники, сулившей уют и счастье; парфюмерии, помогавшей раскрепоститься и пробуждавшей необузданные плотские желания, а также несметного множество земных благ, получивших распространение в Испании. Страна с исчезновением старого порядка (или его наиболее рьяных цензоров) преображалась со скоростью обращения денег и развивалась, оставляя на своем пути биржевые диаграммы, далеко обгонявшие по показателям Швейцарские Альпы. Узнав размер моей заработной платы, отец спросил с тревогой, является ли законной моя деятельность.

– Совершенно законной. Насколько она этична, это другой вопрос.

Фермин не испытывал ложных предубеждений по поводу моего благополучия и был доволен.

– Если у вас голова на месте и вы не сбились с пути, делайте деньги теперь, пока молоды, и они явно не будут лишними. Особенно для такого завидного холостяка, как вы. Речь о красотках, с кем вы должны иметь дело в мире рекламы, где все блестит и сверкает. Я бы точно не отказался от излишеств среди того послевоенного дерьма, которое нам выпал жребий хлебнуть, когда даже девственницы были твердыми как кремень. У вас своя судьба. Наслаждайтесь, пока возможно, пускайтесь в авантюры, ну вы понимаете, о чем я, попробуйте объять необъятное, да не забудьте вовремя соскочить с поезда, поскольку определенные занятия годятся лишь для молодых. А сидеть на той же пороховой бочке, когда вам за тридцать, выглядит безумством, если вы только не владелец контрольного пакета акций какой-нибудь лавочки, а я вас в этой роли не вижу. Мы оба знаем, что вам предстоит закончить художества, которые оплачиваются куда как скромнее.