– А о себе напишешь? – спросила Валентина.

– Только в конце и совсем немного.

– Скромно.

По ее тону я уже сообразил, что́ сейчас последует.

– Я вот чего не понимаю: почему ты до сих пор не написал свою книгу вместо того, чтобы столько говорить о ней?

В последние годы я задавал себе этот вопрос три тысячи раз.

– Разговоры о книге помогают мне лучше представить ее, подстегивая воображение. Но, главное, я не знаю, как ее написать. И потому придумал план.

Валентина повернулась и с недоумением посмотрела на меня:

– По-моему, свой план ты изложил довольно подробно.

– Это была цель. План заключается в ином.

– В чем же?

– В том, чтобы вместо меня книгу написал Хулиан Каракс, – признался я.

Валентина уставилась на меня тем взглядом, который был способен, казалось, проделать вентиляционную шахту в душе.

– Зачем ему это нужно?

– По сути, эта история имеет прямое отношение к нему и его семье.

– Насколько я помню, Каракс живет в Париже.

Я кивнул. Валентина слегка прикрыла веки. Умная и холодная, моя обожаемая Валентина.

– То есть ты намереваешься поехать в Париж, найти Хулиана Каракса, если он жив, и уговорить ради тебя сочинить роман в три тысячи страниц, рассказав историю, которая вроде бы имеет для тебя большое значение.

– Примерно так, – подтвердил я и улыбнулся, приготовившись получить на орехи. Теперь Валентина заявит, что я фантазер, утративший связь с реальностью, или простофиля. Я ожидал каких угодно упреков, но только не того, что она действительно сказала и чего я, по совести, заслуживал.

– Ты трус.

Валентина встала, собрала свои вещи и оделась у окна. Потом, избегая смотреть в мою сторону, принялась разглядывать тянувшиеся до горизонта крыши Энсанче, мокрые от дождя.

– Я хотела бы остаться одна, – проронила она.

Через пять дней я вновь поднялся по лестнице в мансарду Валентины и увидел открытую дверь. Комната была пуста, а на стуле у окна лежал адресованный мне конверт. Я открыл его. В конверте обнаружил двадцать тысяч франков и записку:

Как только я вышел на улицу, начался дождь.

Через три недели, когда мы пригласили читателей и завсегдатаев магазина, чтобы отпраздновать выход в свет первого романа профессора Альбукерке, доброго друга «Семпере и сыновья», произошло знаменательное событие. Его многие ждали давно и с нетерпением, и оно было призвано изменить будущее страны или дать ей шанс в настоящем.

Почти перед закрытием магазина прибежал возбужденный дон Федерико, местный часовщик, притащив с собой некий агрегат, оказавшийся портативным телевизором, купленным им в Андорре. Поставив аппарат на прилавок, Федерико обвел нас торжествующим взглядом.

– Быстрее! – воскликнул он. – Мне нужен шнур.

– Вам и всем остальным в этой стране, поскольку без электричества далеко не уедешь, – пошутил Фермин.

Но выражение лица часовщика ясно давало понять, что он не настроен слушать всякий вздор. Профессор Альбукерке, уже сообразивший, в чем дело, помог ему подключить телевизор, и Федерико принялся настраивать его. Вспыхнул серый экран. Потрескивая, он осветил мерцающим ореолом весь магазин.

Из подсобного помещения высунулся мой дед, встревоженный суетой, и вопросительно посмотрел на нас. Фермин пожал плечами.

– Зовите всех! – распорядился дон Федерико.

Пока он регулировал антенну, пытаясь поймать волну, мы собирались перед экраном телевизора, как на торжественную литургию. Фермин с профессором Альбукерке начали расставлять стулья. Вскоре мои родители, дед, Фермин, дон Анаклето (возвращаясь с вечерней прогулки, он заметил мигающий свет и, решив, что мы пали жертвами стиля йе-йе, заглянул полюбопытствовать), Фернандито с Софией, Мерседитас и клиенты, собравшиеся, чтобы поздравить профессора Альбукерке, расселись в импровизированном кинозале в ожидании неизвестно чего.

– У меня еще есть время, чтобы пописать и купить воздушной кукурузы? – поинтересовался Фермин.

– Я бы на вашем месте потерпел, – строго одернул его профессор Альбукерке. – Сдается мне, что произойдет нечто весьма важное.

Вскоре дон Федерико наладил антенну, статичное окошко помех пропало, сменившись мрачноватой бархатистой роскошью черно-белого изображения, какое транслировала в те дни компания «Телевисьон Эспаньола». На экране появилось заплаканное, искаженное горем лицо политика, в облике которого сочетались черты окружного прокурора и супермыши Майти-Мауса. Дон Федерико прибавил громкость.

– Франко умер, – всхлипывая, объявил действующий председатель правительства Ариас Наварро.

С небес или откуда-то еще опустилось гробовое молчание, тяжелое, как многотонная плита. Если бы висевшие на стене часы еще работали, маятник замер бы на полпути. Дальше события развивались почти одновременно.

Мерседитас разрыдалась. Дед побледнел, наверное, его охватил страх, что с минуты на минуту раздастся урчание танков, выезжающих на Диагональ, и опять начнется война. Дон Анаклето, преданный эпическому жанру и поэзии, уже видел в воображении пылающие монастыри и прочие увеселения. Мои родители в смятении переглянулись. Некурящий профессор Альбукерке взял у часовщика сигарету и задымил. Фернандито и София, не разделяя общего потрясения, улыбались друг другу, будто вернулись в волшебную страну детства, продолжая держаться за руки. Некоторые из собравшихся читателей крестились и уходили, насмерть перепуганные.

Я осмотрелся по сторонам, желая найти хотя бы одного взрослого человека, сохранившего самообладание, и внезапно увидел Фермина. Он слушал речь председателя правительства с холодным интересом, сохраняя спокойствие. Я встал рядом.

– Посмотрите-ка, это плаксивое ничтожество притворяется, будто в жизни мухи не обидел, подписав при этом больше смертных приговоров, чем Аттила, – заметил Фермин.

– И что же теперь будет? – взволнованно спросил я.

Фермин безмятежно улыбнулся и похлопал меня по спине. Предложив мне «Сугус», он развернул свою конфету, лимонную, и с наслаждением принялся сосать ее.

– Успокойтесь, ничего ужасного не случится. Столкновения, показуха, фарисейство – этого будет в избытке, однако ничего серьезного не произойдет. Если не повезет, какой-нибудь клоун перегнет палку, но тот, кто держит вожжи в руках, не позволит ситуации выйти из-под контроля. Получится пшик, много шума из ничего. Будут поставлены олимпийские рекорды по переодеванию, и мы увидим героев, выбравшихся из-под дивана. В подобных случаях это обязательная часть постановки. Как после длительного запора, придется поднапрячься, чтобы каловые массы вышли, или хотя бы то, что еще не переварилось. И в результате кровь не польется рекой. По той простой причине, что это никому не выгодно. В конце концов, спектакль – торг на рынке интересов, приукрашенных более или менее удачно для потребления безмозглой толпы. Выкрутасы марионеток мало кого волнуют. Важно лишь то, кто стоит у руля, владеет ключом от сейфа и как распределяются деньги остальных. Чтобы получить добычу, приходится льстить и пресмыкаться, без этого никак. Появятся новые ловкачи, новые вожди, и снова оркестр доверчивых людей, лишенных памяти, выйдет на улицы с готовностью поверить в то, что хочется услышать. Они потянутся за очередным флейтистом из Гамельна, тем прохиндеем, кто сумеет втереться в доверие, пообещав тряпичный рай. Такова жизнь, Хулианито, во всем своем великолепии и низости, она дает что может, а это уже немало. Одни, увидев расклад, уезжают на край света, как наша Алисия. Другие же, вроде нас, остаются, увязнув ногами в тине. Ведь иного места, где было бы лучше, мы тоже не знаем. Но из-за циркового представления волноваться не следует. Настало время выйти паяцам, даже акробаты появятся гораздо позднее. Может, это и лучше для нас. И я со всей ответственностью заявляю, что приветствую подобный поворот.