– Что мне делать?

Я умолк, а он все кивал и кивал головой, как будто и дальше ободряя меня. Лица его, наклоненного вбок (неужели он вбирал в себя стыд ответственности за все безобразия Здания, которые ему приходилось покрывать своим именем?), я не видел – только размеренное миганье маленького пенсне, сооруженного из золотой проволоки, необычайно тонкой, чтобы не обременять его столь утомленную и столь полезную еще старость.

Сдерживая дыханье, я придвинулся к нему еще ближе – и испугался. Он спал. Спал все это время, сладко дремал – как видно, отмеренное мною лекарство хорошо на него подействовало – и попыхивал, будто в горле у него ходил маленький клапан. Мое молчание совсем его убаюкало; он тихо свистнул, осекся, словно бы испугавшись, но тут же возобновил посвистыванье и перегуды, и так осторожно, но решительно попыхивая, все бравурней настраивал сон, все смелей в нем осваивался – среди глухих шорохов чащи слышалось эхо давних охот, звук охотничьих рогов, храп, рык; порой раздавался выстрел, несомый ветром, приглушенный, далекий, и снова все замирало на время, – наконец он нарушил тишину, чтобы оттрубить свой ловецкий трофей; тем временем я привстал, перегнулся через стол, чтобы смахнуть со старца жучка, божью коровку, севшую на ладонь и отвлекавшую мое внимание, – но это была не коровка…

Тут я и пригляделся к нему поближе: синяки, похожие на ночных мотыльков, шишкообразные наросты, рой бородавок, пухлых и сухих, плоских, – у иных даже были какие-то петушиные гребешки; волоски в ушах и другие, пожестче, в носу – молодцеватая поросль, так не вязавшаяся со старческой деликатностью, такая нахальная…

Я еще прежде заметил, сколь важной опорой служил ему мундир: опрометчиво его расстегнув, он расшатал скрепы своей персоны. Вблизи было еще хуже… Недаром он требовал отдаления, дистанции! Там – невинные свисты, сопенье, горловой клапан, а здесь – окраинное разрастанье без удержу, без числа, молчком, тишком, попахивающее подрывной какой-то работой. Неужто это было сумасшествие кожи, ее мечтанья о позднем ренессансе? Самородное творчество поверх обызвествляющихся вен? Да нет же! Скорее – мятеж, паника на окраинах организма, попытка уйти, ускользнуть, искусно утаиваемое бегство во все стороны сразу, – иначе отчего же тайно разрастались бородавки, вытягивались наросты и ногти, желая во что бы то ни стало уйти подальше от одряхлевшей материнской почвы? Ради чего? Чтобы на свой страх и риск, врассыпную, избежать неизбежного?

Хорошенькая история! Адмирадьер – и самочинные выходки, рассчитанные на тайное продолжение во времени, на размножение в бородавках, плоских и пошлых!

Я задумался. Старец – это было очевидно – не мог мне помочь. Он и сам нуждался в помощи. Однако, если он не мог указать мне выход, дать знак – быть может, дело обстояло иначе? Уж не был ли он посланием? Уж не им ли самим подавали мне знак?

Немало удивленный этой мыслью, я еще раз, теперь уже по-настоящему поднявшись со стула, тщательно осмотрел старца.

И точно – бугорками, жировичками, комочками дикого мяса он выходил за пределы приличия, потаенно и обильно плодоносил, обородавливался, множился, расцвечивался необычными пятнышками, роговел мелкой россыпью, онасекомливался – мясистое тавро под глазом обманно розовело, прикидываясь, будто это светает заря новых сил… Скандал! Стыд!

Дерзкие, самозванческие претензии, авантюрные поиски нового облика, новых, неизвестных доселе форм, терпели крах из-за недостатка фантазии, оборачивались полным бесплодием, постыдной картофелеватостью, шишковатостью: тут – плагиат растительных форм, что-то грибное, там – что-то взято от птицы домашней, – по правде, это следовало бы назвать кражей.

Мало того! Это был уход с постов – дезертирство – измена!!! Дух спирало от этого нерассуждающего напора, маниакального упрямства, карликового урожая, утучненного смертным потом старца! Я созерцал – о позор! – наглое глумление над будущими останками, столь почтенными, столь заслуженными!

Мог ли я еще сомневаться? Это была не аллюзия, не осторожный намек, но краткий и мерзкий ответ на мои объяснения, на попытку выйти сухим из воды – под издевательский аккомпанемент посвистыванья да чмоканья клапана…

Я сел – раздавленный. Что толку теперь выяснять, кто говорил: он – самим собой, или те – им, ведь это было одно и то же. Начальник воплощал в себе Здание, Здание – начальника. Какая виртуозность, какая адская точность, которая даже близость кончины, ее предвестия обращала в букву делопроизводства, литеру права!

Но я уже не в силах был удивляться, к тому же, приходя в себя, стал понимать, что, вопреки первому впечатлению, до окончательной разгадки еще далеко. Да, конечно, мне дали понять, что им известны мои грешки, уловки, самозванческие выходки и даже мысли об измене, но адмирадьер выразил это тем, что закрыл глаза, засыпая, и сигнал, зашифрованный в нем, был скорее отсрочкой, чем окончательным отлучением, – он гласил, что мое время еще не пришло.

Глупец – я думал, что либо разрублю этот гордиев узел, либо удавлюсь им; либо стану чистым как снег, либо приговоренным, как будто моим уделом мог быть только памятник, воздвигнутый перед этим или же перед тем Зданием… Ах, если бы в следующую минуту сюда могли ворваться стражники, чтобы схватить меня, засадить, запереть, определить! Но я слишком хорошо знал; никто не придет; заковывание в кандалы – было бы анахронизмом… А они, в свою очередь, знали, что я не останусь рядом со спящим старцем, но, прочитав то, что он собою гласил, поплетусь, как пес с перебитой лапой, в дальнейшее странствие…

Гнев начал меня разбирать. Я встал. Сперва медленно, потом все торопливее расхаживал по великолепному ковру. Адмирадьер, съежившийся в глубине кресла, столь непохожий на свои бравые изображения, властно взиравшие со всех стен сразу, совсем не мешал мне. Я водил глазами вокруг, по-воровски перескакивая от роскошной мебели к парче, портьерам, портретам, пока наконец не уперся в стол. Я все еще был непонятно кем. Заслуг никаких, да и провинности мизерные, слабая тень какой-то вины, ах, приковать бы к себе внимание, вознестись высоко или рухнуть ужасно, победить поражением, преступлением страшным, немыслимым…

Я медленно подошел к комоду. Он был просто усеян замками. Зев из черного дерева, должно быть, скрывал в себе бумаги самые тайные, величайшей секретности… Я встал на колени перед ящиками, взялся за медную ручку и тихо потянул. Уйма картонных коробочек, стянутых резинками… стопки бумажных листков… «три раза в день по чайной ложке»… Я взял бронированную шкатулку – она загромыхала таблетками. Второй ящик – то же самое. Здесь старец держал лекарства. Не положил ли он перед тем на стол что-то звякнувшее металлом? Ну да! Связка ключей. Я уже примерялся к замкам, елозя по полу на коленях, сунул голову в темноту – уж этого они не предвидели! Они не могли предположить во мне такого коварства, способности подло перетряхивать тайники в двух шагах от усыпленного командующего! «Как же низко я опускаюсь, – проносилось у меня в голове, – глубоко, бесповоротно, расстрельно, теперь уж не выпутаться»; дрожащими пальцами я извлекал из темноты коробочку за коробочкой, пакеты, перевязанные шпагатом, разрывал упаковку, бумага предательски шелестела. Ладно, пускай! – но какое разочарование! Снова бутылочки, флакончики, баночки с целебными мазями, успокаивающие капли, повязки, перевязи, супинаторы, грыжевые бандажи, груды облаток, порошки, от которых щекотало в носу, подушечки, булавочки, вата, жестяная банка, полная пипеток, а загадочное поблескиванье в самой глубине оказалось кружкой для клизмы. Как же так – ничего?! Ничего больше?! Не может быть! Камуфляж! Камуфляж!!! Я бросался на очередные ящики, как тигр, вынюхивающий добычу, обстукивал деревянные планки – а! измена! одна поддалась!!! С замирающим сердцем услышал я треск тайной пружины. Там, внутри, в замаскированном ящичке – шапочка желудя, палочка, камушек в крапинку, засушенный листик и – наконец-то! – запечатанная пачечка. Меня встревожило, что не пачка, а пачечка, но я разорвал бумагу. Посыпались цветные наклейки, вроде тех, что на шоколаде. Что еще? Что там еще? Ничего…