В Нью-Йорке Роберт Трейси тоже тревожился из-за того, какую власть над Рудольфом обрел молодой танцовщик. «Он с ума сходил по этому мальчику. Своему новому Эрику». 11 августа у Кеннета был день рождения, и, желая устроить для него вечеринку в «Дакоте», Рудольф попросил Роберта составить список гостей. «Я приглашал молодежь. Ни в коем случае! Рудольфу нужны были люди вроде Алвина Николаиса – по сути, множество старых гомиков». Рудольф до абсурда ревновал Кеннета к его лучшему другу в Нью-Йорке, молодому греку, и в тот вечер, когда Кеннет пошел на вечеринку в его квартире, он не скрывал огорчения. «Когда я вернулся в ту ночь, он был очень мил: сказал: «Прости, я понимаю, что тебе нужно дать пространство». А я ответил ему: «Рудольф, ты говоришь так, будто мы пара. Ты ведь понимаешь, что все не так». Отношения Кеннета с его нью-йоркской девушкой близились к завершению, потому что он познакомился с другой, но Рудольф не желал об этом слышать. Вместо этого, возможно, думая о том, как Ротбарт губит любовь Зигфрида к Одетте, сексуально ослепляя его Одиллией, Рудольф, который как-то ночью вызвал для себя проститутку, с невинным видом спросил: «Хочешь, я и тебе кого-нибудь вызову?»

По словам Кеннета, Рудольф ни разу не упомянул о том, что у него СПИД. «Но много раз намекал на это. Помню, как он говорил: «Не знаю, сколько мне еще осталось, и хочу, чтобы мой остров был закончен». А иногда казалось, будто он косвенно кричит мне: «Я очень болен. Будь осторожен!» Один такой случай произошел, когда он увидел, что Кеннет собирается выпить воду из его бутылки. Он выхватил бутылку, отрезав: «Мы ведь не знаем. Так?» Так же озабоченно он вел себя на репетиции с Пат Руан. Шпилька танцовщицы поцарапала ему нос, и, когда Пат вытерла его пальцем, он воскликнул: «Знаменитая капля крови!» Рудольф немедленно попросил ее зайти к нему в гримерку. «Вымой руки, пожалуйста», – тихо попросил он. И я все поняла». «Ах, Рудольф…» – начала она, но он ее прервал: «Молчи! Больше не о чем говорить». И все же бывали времена, когда он оказывался поразительно невежественным в том, что касалось риска заражения. Например, он предложил Шарлю Жюду смешать их сперму в пробирке, чтобы подарить его жене Флоренс идеального ребенка. «Он хотел мальчика с моим телом и своей головой». Рудольф дошел до того, что консультировался по этому вопросу с Мишелем Канеси. «Хорошо ли мне завести детей?» – спросил он однажды. «Невозможно», – ответил Канеси. «Ладно, забудь».

В то время Уоллес уже несколько месяцев посылал Мод вырезки из американских газет о новейших методах лечения ВИЧ, «надеясь, что она передаст их Рудольфу, они проникнут к нему в сознание и он позаботится о себе». Тогда больше всего говорили об антивирусном препарате АЗТ (азидотимизин), и Рудольф попросил Мишеля Канеси вводить его ему. Поскольку уже было известно о тяжелых побочных эффектах (в том числе мышечная атрофия и почечные заболевания), Канеси, естественно, не хотелось выписывать ему такой препарат. «Я беспокоился, что он повлияет на способность Рудольфа танцевать, но он разозлился на меня и потребовал дать ему лекарство». Однако после начала курса Рудольф перестал принимать лекарство, как только у него появилось значительное улучшение. «Он как будто не понимал, что это лекарство ему придется принимать регулярно, – говорит Уоллес. – Он терпеть не мог какие бы то ни было лекарства. Он верил в то, что токсины выходят с потом, как после спиртного, так и при болезни». Рудольфа, который тогда жил в «Дакоте», настораживали и алармистские взгляды на СПИД Роберта Трейси. Трейси принадлежал к числу тех, кто верил, что болезнь – своего рода химическое оружие, созданное для того, чтобы уничтожить сексуальные меньшинства, и его злили попытки медицинского сообщества распределять АЗТ. «В 1950-х его запретили из-за его чрезмерной токсичности».

Рудольф приехал в Нью-Йорк, чтобы начать репетиции мюзикла «Король и я». Этой ролью его искушали десять лет назад – «все танцовщики мечтают оказаться на Бродвее», – но тогда он отказался от нее, так как считал, что она помешает ему танцевать. Незадолго до того он встроил старый орган в стену своих апартаментов в «Дакоте» и начал дома брать уроки пения. Педагог по вокалу Дон Пиппин учил его гаммам и арпеджио в попытке «переключить с карканья». Когда он исполнял йодль «Я, я, я, я…» на мотив «О, какое прекрасное утро», Рудольф покатывался со смеху, и все же он чувствовал, что Пиппину «как-то удается произвести какое-то подобие пения». Кроме того, Рудольф консультировался с Барышниковым, который тогда исполнял драматическую роль в бродвейском спектакле «Метаморфозы». Он хотел узнать, «сколько недель я репетировал, как учил текст, что я чувствую от одного спектакля до другого».

В свое время Полин Кел в отзыве на «Валентино» отметила сходство Рудольфа с Юлом Бриннером – «высокие скулы, надменное выражение лица и складка полных губ».

Но хотя некоторые его знаменитые манеры были намеренными (поза с широко расставленными ногами и руками на бедрах, например), Рудольф уверял, что пытается подражать вовсе не Юлу Бриннеру, а королю Сиама. «Король похож на меня, – говорил он Линде Мейбердик. – Он любит абсолютную власть и контроль. Он сгорает от желания научиться всему».

Так как хореографом спектакля был Джером Роббинс, Рудольф решил, что роль дастся ему легко, – «Танец в балете и мюзикле очень похож; и там и там все зависит от музыки. Музыка означает фразировку», – но на самом деле он сильно недооценивал требования, выдвигаемые музыкальной комедией: его почерк оказался застенчиво игривым, а пел он настолько неумело, что вызвал смешки. «Скажем, он с этим справился», – говорит Роберт Гейбл. «Но выглядел он неважно, и знал об этом, – соглашается Уоллес. – Ему следовало отнестись ко всему серьезнее. Но ему казалось, что в мюзикле можно не привлекать все свои таланты и силы, и он не получил от этого никакого удовлетворения».

Что было совсем неудивительно: Рудольф был гениальным педагогом, а не учеником «с тупыми ногами». Почти не сосредотачиваясь на том, что происходило на сцене, каждый свободный миг он проводил либо на телефоне, когда звонил в Оперу, либо тренируя Кеннета Грива. «Мы сделаем из тебя двухметрового блондина Базилио», – обещал он, убедив Полякова поставить его версию «Дон Кихота». В то время как мюзикл «Король и я» шел в Торонто, Рудольф попросил Карен Кейн репетировать с Кеннетом, надеясь, что она будет с ним выступать. «Он разозлился на меня, когда я сказала, что не смогу поехать во Флоренцию». Считая своего молодого партнера способным, но еще слишком неопытным, Карен с удивлением увидела, «как влюблен» Рудольф. Линда Мейбердик испытывала те же чувства.

«На диване в нашем доме он был трогательным; он трогал и целовал Кеннета – мы еще никогда не видели, чтобы он вел себя настолько демонстративно. Он был влюблен по уши. А судя по тому, как парень откликался, мы решили, что он гей; он играл на чувствах Рудольфа, как на скрипке. Из-за этого Билл, мой муж, так злился, что как-то отвел Кеннета в сторону и сказал: «Слушай, либо брось это, либо уходи».

Подобно большинству танцовщиков, Кеннет был довольно раскованным и не стыдился физической близости – например, мог потереть Рудольфу спину в душе или делать ему массаж головы. «Но я видел, как это его мучило». Наконец Рудольф не выдержал. Они были в русском цирке с Мейбердиками, а потом ужинали в номере отеля звезды, где пробыли до пяти утра. Именно там, после того как Линда и Билл ушли, Рудольф лег в кровать к Кеннету «и набросился на него». На следующий день, встревоженная словами Карен Кейн о том, что Кеннет решил уехать, Линда позвонила Рудольфу и пригласила его на семейный ужин. «Не знаю. Я не очень хорошая компания», – отнекивался он, но позволил себя уговорить. «И кто же появился с Рудольфом, как не Кеннет! И мы подумали: «Отлично, наверное, у них все наладилось». Однако на следующий вечер в антракте Рудольф позвонил и спросил, не могут ли они поужинать с ним после спектакля. «Потому что на этот раз Кеннет действительно ушел».