«Я уволила Тараса, – говорит Херманн, – и тогда Рудольф стал еще своенравнее. В конечном счете он думал, что я должна отдать ему АТБ». Но правление не только не хотело еще одного русского на руководящем посту. Рудольф, по словам Херманн, не подумал, насколько труднее руководить труппой в Америке, особенно такой, у которой имелся 5,5-миллионный долг. «У нас не было денег. Я и сама не хотела браться за такую работу, и ни один хороший художественный руководитель не принял бы труппу на таких условиях. Со стороны Рудольфа имела место огромная иллюзия. Плюс то, что невозможно привести на руководящий пост человека, больного СПИДом».

У него появилась еще одна идея. Когда его спросили, может ли он представить себя в 60-летнем возрасте во главе Кировского театра, Рудольф без колебаний ответил: «Могу. Отношения с Кировским балетом – особенная вещь. Их не уничтожишь. И Баланчин не мог. Уверен, ни у одного танцора Большого театра нет таких связей, таких чувств. Ты скован на всю жизнь». Он уже восстановил связь с тогдашним директором труппы, Олегом Виноградовым, своим ровесником и соучеником по Вагановскому училищу, которого Рудольф еще в 1988 г. просил поставить его «Пакиту» в Париже. А в начале 1989 г., услышав, что Наталью Макарову пригласили выступать с Кировским балетом, он позвонил Виноградову и сказал, что хотел бы последовать по ее стопам. «Так приезжай и танцуй», – предложил директор, и они договорились позже условиться насчет дат. Поездка Рудольфа состоялась всего через неделю после разрушения Берлинской стены 6 ноября; он считал это знаком того, что все каким-то образом предрешено. «Я уехал из СССР, когда начинали строить Берлинскую стену, а вернулся, когда ее снесли, – символично, правда?»

В Ленинград Рудольф приехал в своих фирменных шарфе Миссони и шотландском берете. Его сопровождали Дус, Луиджи и Филлис Уайет, а также ряд международных репортеров и американская телевизионная группа. Первым его приветствовала Тамара Закржевская, которая все гадала, когда ей удалось пройти мимо охранников в форме, узнает ли ее Рудольф. «Что ж, хоть Тамара пришла», – улыбнулся он, и они обнялись, а их окружили типичные бабушки в шерстяных шапках, которые совали ему букеты растрепанных гвоздик. Это были его ленинградские поклонницы тридцатилетней давности – хорошенькие, пухленькие, улыбчивые девушки, чья страсть к «мальчишке» была настолько сильной, что одна из них из ревности набросилась на Тамару. Рудольфу они «казались людьми, вышедшими из ГУЛАГа. Странные, вытертые, неухоженные старики, как в каком-то научно-фантастическом фильме… Они нагоняли тоску». Однако для поклонников, несмотря на многочисленные легенды и слухи о его причудливом образе жизни[199], «он по-прежнему оставался нашим Рудиком».

Тамара вспоминает, как удивилась, что в аэропорт не приехал никто из Театра имени Кирова, хотя, по совпадению, примерно в то же время на другой рейс приехал Виноградов. «Он слегка поклонился Рудольфу, произнес пару слов и ушел». Причиной такой небрежности директора, по ее мнению, была зависть и комплекс неполноценности, зародившийся еще в их студенческие времена, когда Рудольфа пригласили в Кировский театр солистом, а Виноградов поехал в Новосибирск, где поступил в кордебалет. «Рудольф был звездой, а он – неудачником. Шли годы, Виноградов стал художественным директором Кировского театра, и Рудольф просит его об услуге: всплыли все юношеские комплексы. Были не ельцинские времена, и он очень боялся, что Рудольф, который был директором Гранд-опера, получит приглашение от нашего министерства культуры возглавить театр».

Если это и было конечной целью Рудольфа, то непосредственные цели были не столь амбициозными: «У него было одно намерение: договориться, чтобы в Кировском поставили его «Золушку». Но, поскольку именно этот балет стал первым крупным произведением Виноградова как хореографа, он дал понять, что «есть много версий лучше, чем версия Рудольфа – моя, например». Рудольф возмутился. «Этот придурок отказывается позволить мне ее поставить!» – взорвался он при Тамаре, рассказав заодно, как Виноградов пытался сорвать его приезд. Он хотел исполнить «Шинель», но Виноградов настоял: «Либо «Сильфида», «Жизель», либо ничего». Рудольфу показалось, что Виноградов хочет опозорить и «похоронить» его. Хотя он понимал, что зрители едва ли восторженно встретят 51-летнего Альберта, которого они запомнили гениальным «мальчишкой-хулиганом», у Рудольфа не оставалось другого выхода, и он выбрал балет Бурнонвиля. Ваганова, ученица Кристиана Йоханссона, внедрила элементы датской техники в свою систему подготовки (и «Сильфиду» исполняли в Кировском театре с 1981 г.), и все же Рудольф понимал, что все, чему он научился у Эрика и Стэнли Уильямса, сдует пыль с того, что многие русские танцовщики считали музейным экспонатом.

Для Рудольфа самыми яркими признаками гласности в Ленинграде стали фотографии его самого, Макаровой и Барышникова, которые висели в музее Вагановой вместе с другими кумирами истории балета. Звезда-невозвращенец устроил пышное возвращение: он шагал во главе толпы репортеров и операторов, время от времени останавливаясь и раздавая автографы. Вскоре его властность сменилась неподдельной теплотой, когда он заметил Наталию Дудинскую, превратившуюся в миниатюрную старушку в плохом парике и с размазанной помадой. «Здравствуйте, мадам!» – просиял он, крепко обняв ее. Позже, навещая 100-летнюю Анну Удальцову и держа ее дрожащую руку, Рудольф обрадовался и растрогался, когда его педагог радостно кричала: «Ой, ой, ой!» – когда он напоминал, как она угощала его огурцами, маринованными в меду, и грибами. «Больше всего я беспокоюсь, – сказала она, – как укрепить твою силу, потому что ты так тяжело работал.

Других приходилось заставлять работать, а тебя приходилось удерживать». (Он, правда, говорил друзьям, что, когда она дразнила его «грязным татарчонком», каким он был когда-то, ему показалось, будто ему дали пощечину, – правда, он, по своему обыкновению, выразился матерно.)

В театре «с теми же самыми бабушками, которые сидели у каждого выхода», он заметил, какое все обшарпанное. «Ничего не изменилось, и людей там я нашел на том же уровне, на каком они были тридцать лет назад». Но именно это он собирался исправить. Когда Макарова приехала в Ленинград, она не только подарила свой костюм и туфли музею; она очаровала всех в театре, раздавая подарки и сувениры. Рудольф «не привез ничего», хотя считал, что его визит гораздо больше обогащает театр с точки зрения балета: «Сначала увезти все отсюда на Запад и только потом вернуть все, что только можно, в Россию».

В желтых сабо и шерстяном многослойном халате Рудольф проследовал в студию, где его ждала элегантно одетая Нинель Кургапкина, чтобы начать первую репетицию. Он по-прежнему обращался к ней официально, на «вы», и все же они поменялись ролями, и, когда Рудольф разогрелся, исполнив многочисленные батман тандю Стэнли Уильямса, Нинель склонилась к станку и стала слушать, как он разъясняет азы не знакомого ей метода. Когда он повернулся лицом в другую сторону, она окинула его профессиональным взглядом с головы до ног. Хотя в основном она получила возможность вспомнить прошлое, хихикая, когда вспомнила один особенно возмутительный случай его юношеской надменности. Стоявшая у противоположной стены Жанна Аюпова, которая должна была исполнять роль Сильфа, смотрела на него в зеркало. Он снял матерчатую шапочку – вспотевшие редеющие волосы прилипли к голове. Прекратив сольную партию на середине, он рухнул на стул, но, когда молодая балерина начала танцевать, он инстинктивно овладел собой, чтобы показать ей, как надо исполнять пор-де-бра.