Буря разразилась во всю свою полную, грозную силу. Ветер остервенело дует с востока, гонит к берегу облака, рвет их в клочья и снова собирает, а над горизонтом уже вздымаются новые. Женщины моря устроили себе отдых в ожидании ясной погоды. По радио говорят об урагане – чудовище, которое грозит поглотить и материк, и острова. Мне чудится, что вот-вот наступит конец света. И тогда все бесследно исчезнет, уцелеем только мы с матерью и поплывем на деревянном плоту, на какой-нибудь широкой двери, вырванной из дома, в поисках другого острова, не такого черного, как наш. В моих грезах это пляж с белым песком, кокосовыми пальмами и нежно-голубым безоблачным небосклоном. Но такого места на свете, конечно, нет.

Похоже, мистер Кио съехал из «Happy Day», я его больше не видела. Он заходил, чтобы попрощаться, и оставил мне письмо с пожеланиями удачи в жизни. Я прочла письмо, скомкала его и выбросила. Что значат слова, если мы больше никогда не встретимся?! Я ненавижу приличия и хорошие манеры. Ненавижу благонамеренные речи и нравоучения. В церкви пастор Давид поведал нам историю Ионы: наверняка решил, что приближение урагана – самый подходящий момент. И хотя я больше ни во что не верю, мне понравились некоторые отрывки, произнесенные его звучным, красивым голосом:

К Господу воззвал я в скорби моей.

И Он услышал меня;

Из чрева преисподней я возопил;

И Ты услышал голос мой.

Ты вверг меня в глубину, в сердце моря,

И потоки окружили меня;

Все воды Твои и волны Твои проходили надо мною[23].

Уже рассвело; я медленно одеваюсь для ныряния. Снимаю джинсы, пуловер и кроссовки, аккуратно складываю все под нависшей скалой, где не так сыро, и прижимаю камнем, чтобы не унес ветер. Натягиваю черный эластичный комбинезон, великоватый мне в плечах и на животе, но, поскольку я выше мамы, его рукава и штанины мне как раз впору. И сразу же чувствую жар от прилива крови в закрытом комбинезоне; это придает мне силы для продолжения. Застегиваю на талии свинцовый пояс. Мамины тапочки мне малы, лучше идти босиком, хотя прибрежные скалы ранят ноги. Надеваю маску. Резиновая шапочка мне не нужна: она слишком мала для моих пышных волос, а потом… мне нравится, когда они плавают в воде вокруг меня, точно водоросли.

Вхожу в море, и волны тут же подхватывают меня. Ноги сами съезжают вниз по склизким камням, я ложусь на воду и плыву навстречу восходящему солнцу. Меня переполняет счастье: я ухожу, я уйду на край света. И встречусь с женщиной, о которой рассказывал мистер Кио; я уверена, что она меня ждет, что она меня узнает. Могучие волны неспешно катятся к берегу; нужно поскорей нырнуть, чтобы миновать то место, где они разбиваются о скалу. Но в открытом море уже легко, оно мерцает звездочками, оно течет, сильный поток подхватывает меня и уносит вдаль, ласкает мое черное тело, гладит лицо и волосы, заключает в дружеские объятия. Море – это не безвкусная речная водица, оно горько-соленое, оно то обнажает, то скрывает свои темные низины, свои тайны и скорби. Мне не терпится увидеть наконец деву моих снов, тучную белую деву, возлежащую на ковре из водорослей, почувствовать на себе ее прозрачный голубовато-водянистый взгляд. Грозовые облака висят над самым морем и бросают мне в лицо пригоршни пресных капель; я запрокидываю голову, глотаю их и с минуту лежу на воде, колыхаясь на волнах, словно щепка. Но тяжелый свинцовый пояс утягивает меня в глубину, и я медленно спускаюсь в донные кущи, где подводный ветер шевелит темные травы. Мало-помалу солнечный свет проникает в море, окрашивая золотом все подряд, белые скалы, кораллы. Я вращаюсь вокруг своей оси, раскинув руки, лечу под небом, преломленным поверхностью моря.

Рядом скользит тень, смутная тень, и мое сердце взволнованно трепещет: я узнаю дельфина, о котором говорили женщины моря, дельфина старухи Кандо. Это тот же самый, что встретил мою мать – давно, когда она только-только приехала на этот остров. Вот он приближается, скользит, вертится вокруг меня, поглядывая одним глазом, блестящим черным шариком в складчатых веках. И я невольно радуюсь, потому что вдруг нахожу ответ на вопрос, который задавала старой Кандо: черные, ну конечно, глаза у него черные! Дельфин проплывает у меня за спиной, чуть ли не вплотную, и начинает вращаться на месте, подняв голову к небу. На свету видно, что он держится почти вертикально. Он ждет меня. Он хочет показать мне – и мне тоже! – то место среди камней, где прячутся моллюски. Когда я выныриваю из воды, чтобы набрать воздуха, он тоже поднимается на поверхность и громко пыхтит, а я кричу, выкрикиваю свое имя на языке женщин моря, на языке дельфинов: эээаарр-йяаар! Вот оно – мое имя, и никакого другого у меня теперь не будет. Уже совсем рассвело, стена дождя растаяла под солнцем, у берега поблескивает кружево пены, остров остался далеко-далеко, он похож на большой черный корабль, и я знаю, что больше туда не вернусь и никогда не увижу всех этих людей, жалких людишек из деревни, из школы, из кафе, слабых и никчемных, этих животных с вялыми телами, которые совокупляются на задах лавок; мне жаль только мою мать, но я должна уйти, и она меня поймет, она-то уж меня не разлюбит.

И я ухожу – далеко, в глубину, мне нужно отыскать юную деву, лежащую на дне морском, снова увидеть ее широко открытые глаза, найти всех женщин, которые исчезли, всех, кого бросили. Сейчас я нырну, задержав дыхание, медленно опущусь на дно под тяжестью своего пояса, увижу разноцветные подводные сады, длинные извивающиеся ленты водорослей – зеленых, коричневых, красных, – и мерцание морских звезд на черном песке, и полосатых рыбок, и прозрачных кальмаров. Сейчас я усну навсегда, встретив смерть с широко открытыми глазами. Я изменю свою природу – стану утопленницей, стану другой. Так хотел мистер Кио: это он подарил мне свое прошлое, отравил мое сердце горечью и желанием, избавился от своей судьбы, взвалив ее на меня. И я спускаюсь в бездну, запрокинув голову, в белом свете дня, в безмолвии, полном таинственных шорохов. Раскидываю крестом руки, ладонями кверху, погружаюсь лежа на спине. И вдруг чувствую прикосновение чьего-то тела с нежной серой кожей, упругой, теплой и знакомой; кто-то подхватывает меня, обнимает и, прижав к себе, увлекает наверх, к солнечному свету, а когда я выныриваю на поверхность, то слышу крик, пронзительный, хриплый крик моей матери; в свой черед запрокидываю голову, открываю рот, пытаюсь крикнуть и наконец, извергнув морскую воду, выкрикиваю свое имя, свое единственное имя. Эээаарр-йяаар!

«Мой друг уезжает». Она не кричит, не устраивает сцен. Просто сидит на полу, в заднем помещении аптеки, где мы занимались любовью.

На улице вечер. В прошлые вечера все начиналось примерно в это же время, когда небо еще не померкло, а внизу тьма уже выползала из своего укрытия, проникая в дома. Мне ничего не пришлось ей объяснять, она уже в курсе. Вот преимущество жизни на острове: здесь все узнаётся мгновенно.

Сегодня она не стала зажигать свои ароматические свечи. Только включила свисающую с потолка на проводе электрическую лампочку, около которой носятся и сгорают ночные бабочки. Мы молчим. Да и о чем нам с ней говорить? Впрочем, мы никогда по-настоящему и не разговаривали. Так, перебрасывались словечками – шутливыми, чтобы посмеяться, сладкими, чтобы ласкать друг друга, и другими, чтобы выразить какие-нибудь порочные желания. Или же просто тихо вскрикивали, бормотали, пыхтели, прищелкивали языком. Так, словно у нее не было имени. Впрочем, если люди не называют друг друга по имени, это не значит, что они не существуют. У девушки из Хюэ тоже не было имени. И солдаты, которые ее насиловали, были не мужчинами, а просто инструментами войны. Я гляжу на эту женщину, сидящую на корточках в кладовке, заставленной коробками, и мне кажется, что я опять, как тридцать лет назад, стою на пороге темной каморки, где готовилось преступление.