– Именно так я и думал раньше. И поэтому приехал сюда… чтобы убедиться.

– И теперь вы это узнали?

– Нет, – сказал мистер Кио. – Ничего я не узнал. Но наверно, лучше всего забыть. Думаю, воспоминания не должны мешать нам жить.

Мне было невыносимо это слышать. У меня сдавило горло, взмокла от пота спина, даже волосы стали влажными. Я задыхалась.

– Это значит… значит…

Я никак не могла выговорить то, что хотела.

– …значит, вы теперь уедете навсегда?

Но мистер Кио ответил с легкой, довольной усмешкой:

– Да вот не знаю… Мне понравилось жить здесь.

Он, видно, решил, что я спросила из вежливости, а я всегда ненавидела эти китайские церемонии.

– Если я и уеду, мне будет многого не хватать. Например, вас, Джун. Не каждому человеку выпадает удача встретить такую, как вы, – и добавил, совсем уж сразив наповал: – Кто же еще будет учить меня рыбачить?

Потом встал и зашагал в сторону деревни. Теперь он уже не выглядел ни скованным, ни чопорным. Шел, засунув руки в карманы своего дождевика. Может, даже насвистывал. Потом оглянулся и спросил:

– Ну, вы идете?

Я сидела на влажном песке. Зарядил дождик. Я чувствовала, как холодные капли покалывают мне лицо. От моря шел едкий, удушливый запах. И я ответила сдавленным голосом:

– Нет, я посижу еще немного.

Он не откликнулся, а может, пожал плечами, как будто ему было наплевать. Или же буркнул:

– Ну, пока. – И ветер унес его слова.

Люблю женщин. Люблю женские тела, их кожу, аромат их кожи, запах волос. Сидя в тюряге, я неотрывно мечтал о них. И никак не мог поверить, что мое дело конченое, что позор превратил меня в отщепенца, в мужчину, осужденного жить без женщины. В наказание за ту ночь насилия в Хюэ. Солдаты тащили из домов все, что попадалось под руку, – статуэтки с алтарей, посуду, расшитые узорами платья, стенные часы, даже старозаветные коричневатые фотографии в рамках, даже молитвенные свитки. И конечно, пачки денег и мешочки бронзовых монет. Я вошел в один такой дом – доходный дом в колониальном стиле, с высокими потолками, квадратным двориком и водоемом, где плавали в зеленой воде листья кувшинок. Солдаты подоспели туда раньше меня. Я их не знал. Я работал тогда внештатным фотографом в «Юнайтед-пресс» и искал сюжеты для фоторепортажей. Мне уже приходилось снимать морских пехотинцев, выносивших из домов радиоприемники или стенные часы. Солдаты не обратили на меня внимания, даже не взглянули в мою сторону. Они искали другое – не ценные вещи, а женщину, которая спряталась в доме. И нашли ее в пустом помещении – наверняка бывшей прачечной, потому что в стену была вделана каменная раковина. Я остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, и увидел ее. Она сидела спиной к стене, скорчившись, обхватив руками колени, и словно чего-то ждала. В этой тесной каморке стоял гнилостный запах сырости. Пятна плесени на стенах, светлые квадраты на полу, там, откуда вытащили мебель, дыры от вырванных гвоздей там, где прежде что-то висело. Затканный звездами густой серой паутины потолок, с которого свисала на проводе голая лампочка. В комнате осталась лишь она, эта женщина, которую страх лишил возраста; ее волосы были сколоты в небрежный пучок, из которого сбоку выбивались пряди. У солдат были широкие спины, и мне пришлось перешагнуть через порог, чтобы увидеть лицо этой женщины, ее глаза; кажется, одно короткое мгновение она смотрела в мою сторону, но могу поклясться, что не умоляла о пощаде, не кричала, не плакала, просто ее взгляд встретился с моим, уже пустой, бессмысленный, остановившийся, – не глаза, а черные шарики на белом фоне с кровавыми прожилками. Да, одно короткое мгновение они смотрели на меня, потом закатились. Комнату наполнил острый запах – запах пота и страха, запах насилия.

Я приехал сюда, на этот остров, чтобы умереть. Остров… идеальное место для того, чтобы умереть. Остров или город. Но подходящего города я не нашел. Все встречные города выглядели как расширенные подобия тюрьмы – улицы, похожие на тюремные коридоры, желтые фонари, площади со сторожевыми башнями, бетонные скамьи, где дремлют бомжи. Мы с Мэри путешествовали, и я вновь учился жить. Она пела – и пила. Она стала для меня спасительным лучиком света во тьме. Ее тело, ее лицо, ее голос. Мне одному она пела церковные гимны своего детства и в такие минуты снова превращалась в маленькую девочку, даром что тогда ее тискал пастор – артистическая натура и отъявленный мерзавец, – от которого она сбежала, покинув заодно и свою семью. Мне одному она пела, освещенная яркой лампой в спальне, и я слушал ее, замирая от восторга. А потом, однажды, она исчезла. Вошла в море и больше уже не вернулась.

Да, остров был подходящим местом для смерти. Я сразу это понял, как только мы сюда прибыли. Мэри хотелось увидеть могилы на холмах – простые круглые бугорки, похожие на кротовины. Однажды, когда мы пришли туда, нас атаковали вороны, тысячи ворон; они метались в белесом небе, а потом стремглав обрушивались на кладбище. Мэри глядела на них с суеверным страхом. «Это души умерших, оставшихся без погребения», – сказала она. Я начал было объяснять ей, что они выбрали это место, потому что здесь им ничто не грозит, но она меня и слушать не стала. Все твердила о неприкаянных душах мужчин и женщин, соблазненных, обманутых, загубленных. Смерть была ее наваждением. Не помню, кто из нас решил укрыться на этом острове, я или она. Но стоило ей увидеть с борта катера эту узкую полоску земли в оправе мрачных черных скал, как она, стиснув мою руку, воскликнула: «Вот оно – то место, которое я искала!» Я не понял, что она имела в виду, это стало ясно только впоследствии. Она искала такое место на краю света – скалу, клочок земли среди моря, – где можно было утолить свое отчаяние. Ей нужен был этот остров, а не я, чтобы поставить точку в своей судьбе, – судьбе, которую она себе выдумала. И то, что я был преступником и похитителем образов, получившим тюремный срок за соучастие в насилии, не имело для нее ровно никакого значения. Она сама однажды с усмешкой сказала мне это. Ее глаза были полны мрака, я не сомневался, что она уже начала меня ненавидеть. «Ты, мучитель…» А ведь я даже не рассказывал ей обо всем, что видел на войне, о том, как пытали пленных, бросая их связанными в воду, об уколах пентотала[22], об электрошоке. Но она и сама обо всем догадалась, можно не сомневаться: жертвы прекрасно умеют распознавать палачей.

Я люблю женские тела. Касаясь их теплой, упругой кожи, щекоча бутоны сосков, вылизывая кончиком языка потаенные, запретные, неописуемо сладкие местечки, я чувствую, как во мне возрождается сила, и не только в мускулах, не только в члене, но во всем теле, вплоть до мозга и той загадочной железы, того узла с неведомым мне названием, где позвоночник соединяется с затылком. Без этого вожделенного желания я – ничто. Моя жизнь, моя писанина, годы тюрьмы ничему меня не научили. Зато одна ночь, всего одна ночь, проведенная возле женского тела, дарит мне тысячу лет! И здесь, на этом острове, в этом месте, близком к смерти, я ощутил сильнее, чем где-либо, всю силу желания.