так, чтобы оставалось на полноценную помывку под душем, изготовлением которого я собирался заняться сегодня после сиесты, и на завтрак, который сегодня мне пришлось оставить на полдник.

Отстояв службу и от души помолившись на благо дня, я поспешил в Кремль и застал царя завтракающим. Иван Васильевич, хмуро глянул на меня и спросил:

— Трапезничал?

— Не успел.

— Что делал? Проспал? Грешно отроку много спати.

— Занимался ратной справой. Пока не жарко.

— В одного? — удивился государь, не пригласив меня к столу и продолжая жевать. — это не ратная справа, а пляски.

— Я придумал такие пляски, что заменяют бой с несколькими ворогами.

— Покажи, — попросил он, отпивая из кубка и громко отрыгивая. — Вчера так и уснул не поевший. Укатал ты меня хорошо. Спал, как… Э-э-э… Хорошо спал. Спасибо, Федюня.

— Да и слава Богу! Что показать? Бой со многими ворогами?

Государь кивнул.

Я прикинул, что можно и нужно показать и остановился на втором «хиане», переделанном под работу с двумя ножами.

— Ух ты! — воскликнул царь, когда я ударил правой ногой в сторону и сделал несколько «кокуцу» с «шуто». — Нука-нука…

По завершении мной комплекса, Иван Васильевич привстал и отерев о полотенце руки и губы, вылез из-за стола.

— Сделай ка первое движение, — попросил он.

Я сделал.

— Понятно. Это от удара клинком сбоку и атака на врага. Занятно.

— Научить?

— А зачем? Я не собираюсь воевать пешим!

— Всяко бывает, — пожал плечами я. — Могут ведь и на пешего напасть. По Москве, шайки бродят. Ты на богомолье часто ездишь? Разве не надо уметь отмахаться?

Царь пожал плечами.

— Наверное надо. Я с охраной всё время. Им надо уметь «отмахаться», как ты говоришь, ежели на меня кто злое умыслит.

— Может и охрана недоброе умыслить.

Царь снова вздохнул и грустно улыбнулся.

— Ежели они умыслят, так никакое умение «отмахаться» не спасёт. Не на сбрую и меч надеюсь я, а на Господа Бога нашего. Помазанник ведь я на царство Божье на земле. Дух Господа Бога на мне. А Москва — третий Рим. Слыхал про то?

— Слыхал в церкви как-то.

— Ну вот. Зачем мне самому учиться «отмахиваться», когда Божья благодать на мне. Понял теперь?

— Понял, государь, — сказал я.

— А ты учись учись царя своего защищать. Научишься встанешь в моё белое воинство. Слышал, что башкиры меня Царём Белым кличут?

Я покрутил головой.

— Как это?

— Теперь русский царь, объединив все части Белой Руси, являясь наследником царей Константинополя и Рима, захватив Казань и Астрахань, став наследником самого царя Чингиса, имеет полное право вести суд Божий на земле. Понимаешь, о чём я?

Я понимал о чём он говорит и ужасался.

— Понимаю, государь.

— Грядёт то, что о чём писали апостолы и пророки. А-по-ка-лип-сис. Мы перешагнули седьмое тысячелетие и наступил конец света. Сатана пирует, а всё Белое братство и воины света должны восстать против него.

Я слушал этот бред и холодел душой и телом.

— Веришь в это? — сказал он и глянул на меня сурово.

Я кивнул, ибо горло моё пересохло, губы слиплись и из глотки донёсся только кряхтящий сип. Он глядел на меня, а я думал, как бы снова не уссаться, а то и хуже.

— А я не верю, — вдруг сказал он и глубоко вздохнул. — Хотя церковники убеждают меня, что это правда.

От такого оборота я едва не потерял сознание.

— Да что же, млять, за театр такой, млять? Одного актёра, млять, — пронеслось у меня в голове.

Напряжение в теле резко исчезло, ноги дрогнули и я едва не упал.

— Я не шутил, когда всё это говорил. Ты умный отрок и многое понимаешь лучше других. Почему-то я верю тебе. Не знаю, даже, почему. Может потому, что ты не юлишь? И хоть боишься мне говорить правду, но говоришь. Про Адашева вот сказал вчера. Послал я за ним гонцов, кстати. Догонят. Вернут. Нечего ему с Мстиславскими лаятся. Не его это. Прав ты. Хочет с Гиреем воевать — пусть себе воюет. Мы как раз Темрюку решили помочь. Отправили мы на Кавказ наместника Азовского, вот пусть вместе и повоюют с адыгами. Глядишь, новое войско наше там образуется. Что молчишь?

— Слушаю тебя, государь.

— Что думаешь о том, что я сказал?

— Про что? — продрал я горло.

— Про помазание…

— Сложный вопрос, государь. Мне ли, отроку…

— Брось, Фёдор. Не простой ты отрок. И не перечь! — повысил он голос увидев мою попытку возразить.

— Не перечь, — сказал он уже мягче. — Очень не простой ты отрок. Не бывает таких отроков. Я сам был восьмилетним. Хотя Шуйские меня не очень-то учили, но и я слыл пытливым и много читал. Однако латынь осилил только к четырнадцати годам. В греческом до сих пор путаюсь. С цифирей, так вообще… А ты не только с русской разобрался, но и с греческой, и арабской, и индийской.

— Арабский счёт не знаю, — успел вставить я.

Царь махнул на меня рукой.

— Не перебивай царя!

Он помолчал, словно вспоминая, о чём говорил, потом продолжил.

— Ах, да… Ты не мессия, это точно, ибо не блажишь, а значит ты не можешь быть антихристом. Несёшь ты только знания и советы даёшь дельные, а значит ты Господом Богом послан мне в помощь. Не знаю, кто ты? Человек ли вообще? Может ангел?

Он вопросительно посмотрел на меня. Моя голова отрицательно подвигалась из стороны в сторону.

— Я не могу никого воскресить, а значит я не ангел и не демон. Я простой человек.

Увидев его недоверчивую улыбку, я продолжил:

— Ну, не совсем простой. Есть во мне какой-то дар, но… Я не разобрался пока в нём.

— Понимаешь, Фёдор, нет во мне веры никому, кроме Бога. Это моя беда. И тебе полной веры тоже нет. Сейчас, возможно ты никого, кроме меня в товарищах не видишь. Но потом… Ты подрастёшь и, если ты человек, станешь думать о своих интересах, у тебя возникнут обиды, и ты уйдёшь к другим, предав меня.

— Почему обиды? — «включил я отрока», хотя понял его прекрасно.

— Я могу вольно или невольно обидеть… Не тебя, а кого-то близкого тебе, ну хотя бы твоего деда или отца, а ты обидишься на меня.

— Ты знаешь, государь, я такой странный, что не чувствую никакой любви ни к кому: ни к деду, ни к отцу, но ты абсолютно прав, государь, человек, существо обидчивое, ибо живое и борется за лучшее место под солнцем и за оценку его труда, который он склонен переоценивать.

По расширившимся глазам Ивана Васильевича я понял, что слегка удивил его не