ничего не изменилось в голове, кроме того, что проснулась осторожность и чувство самосохранения взрослого человека. Очень взрослого и много знающего и о прошлом и о будущем.

— Б-боярин Ф-фёдор Н-никитич Захарьин по государеву делу, — сказал я, чуть заикаясь первым двум стражникам.

Бердыши поднялись и освободили открывшийся проход.

— Пропустили, — вздохнул я.

— Б-боярин Ф-фёдор Н-никитич Захарьин по государеву делу, — сказал я, чуть смелее вторым стражникам.

Бердыши снова поднялись и снова освободили открывшийся проход.

— Снова пропустили, — выдохнул я.

В коридорах царских палат легли тени, усиливающиеся светом масляных светильников. Шаги гулко метались меж стен.

— Боярин Фёдор Н-никитич Захарьин по государеву делу, — сказал я, чуть споткнувшись на отчестве у входа в царскую спальню.

— Входи, — сказали в ответ и распахнули двери.

— О! — раздался весёлый голос царя. — А вот и наш лекарь-пчеловод. Что-то ты припозднился сегодня, Федюня.

— Доброго вечера, великий государь, — дрогнувшим голосом поприветствовал я царя и остановился у двери.

На меня смотрел только Иван Васильевич. Головин погрузился в рассматривание и обдумывание шахматной позиции. За окном быстро темнело, небо затягивало тяжёлыми тучами. Государь проводил мой взгляд.

— Наконец-то дождь выльется, — сказал он — В водовозной башне совсем воды нет. Вонять дворец начал. Ямы помойные не промываются дён десять.

— Да-а-а… Дождь не помешал бы, — задумчиво протянул Головин, двигая коня и укладывая свои песочные часы набок. Государь поставил свои песочные часы стоймя и принялся думать.

— Чего там стоишь? — спросил родственник и показал на третье кресло, стоящее рядом с шахматным столом. — Проходи, садись и учись. Государь разрешает.

Я прошёл через небольшую комнату, с полом, застеленным от стены до стены тонким шёлковым ковром с красно-жёлто-зелёным узором и сел в кресло вынув из-за пазухи бутылёк обмотанный серой тряпицей, перевязанной серой нитью. Чтобы пчёлы не задохнулись. Дед подозрительно на меня зыркнул, так как, и тряпица, и нитка были от того «англицкого» пакета.

— Первая партия? — спросил я, только чтобы что-то спросить.

— Первая, — проговорил царь, почёсывая бороду.

Песок в его часах сыпался.

— Вот так, — сказал он, двинул вперёд пешку и кладя часы на бок спросил: — Знаешь правила игры? Грек показывал, как играть? Он не мог не показать. Греки вредные. Почти все выкресты жидовины. Да не бойся, не накажу.

— Играли, — сознался я.

— Ага! Ты прав был, Михал Петрович. Он может играть в шахматы.

— Да, тут и ежу было понятно. Раз про шашки знает, то и про шахматы должен был знать. Походил. Переворачивай, давай! Не жули[11]!

— Ты кого жульём прозвал? Царя? Да я тебя! — он двинул ферзя. — Шах и мат! Ах-ах-ха!

Царь вскочил с кресла и захлопал себя по коленям.

— Объегорил-объегорил!

— Царь-батюшка, а что это за слово такое: «объегорил»?

Иван Васильевич переглянулся с Головиным и мне показалось, что они оба засмущались.

— Оно тебе надо это знать? — скривился царь. — Мал ещё.

— Да что там, великий государь, пусть знает. Всё равно когда-нибудь и у него людишки появятся. Он уже сегодня заводил разговор о причитающейся боярам земле.

— Ну, сам и говори, тогда, — буркнул царь, складывая свои фигуры в мешочек.

Головин дёрнул плечом.

— Это, Федюня, пошло от того, что крестьяне могут перейти от боярина или князя к другому в Юрьев, то есть, Егория день. А раз уйти, то и получить расчёт. Ну и не получают его, иногда. Бояре их так выгоняют. Объегоривают, значит.

— Вот от таких вся земля страдает! — с жаром произнёс царь. — От одного ушли, от другого ушли, а потом и совсем ушли. Вот так крестьяне и уходят с Руси, что пустоши остаются. Или бояре обирают их, или наместники податью непомерной обкладывают. Надоели! И судебник сделан, а всё одно никакой управы на них нет. Монастыри земель наворовали, а лекарную справу не чинят. Народ мрёт. Богадельни полны вот такими мордоворотами!

Царь показал руками, какие у «нищих» морды, и схватился за голову.

— Что делать?! Головы рубить?! Но тогда вообще останешься без бояр. А, Федюня? У тебя голова светлая, может что дельное подскажешь?

У меня вдруг пересохло горло и пришлось, прежде чем начать говорить, откашляться.

— Я не семи пяди во лбу, государь, но мниться мне, что воруют все. Особенно люди, глупые, не способные своим умом добро нажить. А таких, думаю, всё же больше, чем умных. А посему, тех, кто может что-то улучшить, надо беречь как зеницу ока. Собирать и беречь. Согласен, государь?

Государь нахмурился и взглянул на меня.

— Ну, согласен.

— Собрать умных во круг себя трудно, труднее удержать и сохранить. А почему?

— Почему?

— Потому, что дурак, он хитрый, и умного будет оговаривать, клеветать на него, и ты усомнишься в умном и уберёшь его от себя. Вот как с Адашевым.

— Что с Адашевым?! — рыкнул царь.

— Я подумал сегодня, государь над твоими словами о нём. И хотел тебя спросить, не могло ли случится так, что его оговорили?

Царь вскинулся, упав на спинку кресла и задрав бороду чуть ли не в потолок.

— Какое тебе до него дело?!

— Мне? Совершенно никакого. Ты спросил меня утром, а я, когда сегодня головой стукнулся об пол, вынужден был лежать и думал. Государство у тебя большое, а недовольных тем, что отец и дед твои объединили земли под свою руку, очень много. Надо ли им радеть за земли твои, государь, и за тебя? Думаю, что нет. Вот и чинят они тебе каверзы, изводя верных тебе людей, без которых и ты ослабнешь и государство твоё, ибо нет такого человека, который смог бы одной рукой закрыть и голову и жопу.

Царь смотрел на меня с гневом, а дед с жалостью. Я тоже уже жалел, что начал говорить, но царь вдруг рассмеялся.

— Как-как? Закрыть и голову, и жопу одной рукой? Аха-ха! Слышь, Петрович. Ну, у тебя и внук-умник. Подумал он, значит над моими словами! Аха-ха! Ну, хорошо! Ты считаешь, что я зазря опалился на Адашева?

— Не мне судить. Тебе решать, государь. Ты держал его возле себя долго, значит знаешь его хорошо. Не думаю, что другие бояре и воеводы лучше него. Все люди одинаковые, но дурак ли он, государь?

Царь почесал затылок.

— Не дурак, это точно. С Мстиславскими он контрах. И на Ливонцев идти не хочет. Всё бы ему Азов да Крым взять.

— А разве это плохо? Не он один за то, чтобы южные и восточные рубежи укреплять да расширять.

— Так он же не за войну с Крымом, а против войны с Ливонцами, а это две большие разницы.

— Думаю, не он один против войны