платить, надеясь, как все (даже те, кому повезло больше невротиков), что нам тоже достанется кусок пирога. Где-то мы ошиблись в подсчетах, и эта ошибка находит свое проявление в демонической силе симптома. Человек, страдающий неврозом навязчивости и психоаналитик, который следует за ним в его теории, относятся к числам и мыслям подобно мыслителю-реалисту, принимающему числа за нечто реально существующее и независимое от социальной практики вычисления. Он преуспел в отделении правил и сущностей от практики, и это разъединение дает ощущение, что мы имеем дело с (возможно аффективным) наложением объективности.

Согласно такому подходу, бессознательное и числа, принимаемые за вещи, на основании которых мы можем создать науку, являются результатом забывчивости. Забывание нашей интерпретационной практики подвело нас к описанию бессознательного как научной гипотезы, а не как понятия, которое выражает нашу интерпретационную практику, не как наше знание того, как справляться с симптомами, сновидениями и даже остротами; и именно это забывание привело нас к отделению метапсихологических концепций от социальной практики анализа и интерпретаций. Благодаря этому забыванию и разделению, психоаналитик – по крайней мере, в построении своих теорий – допускает ту же ошибку, что и человек, страдающий неврозом навязчивости и, подобно ему, он платит цену собственного бессилия. Навязчивость относительно долга, который невозможно выплатить, и становится фактически той ценой, которую приходится платить за разведение в стороны правил, понятий и своих собственных форм жизни. Mutatis mutandis17, психоаналитик-реалист (не конструктивист), рассматривающий бессознательное как реальную силу в нашей психике, должен сопоставить это реальное с неодолимым сопротивлением, давлением и мощью.

Но для мыслителя в духе Витгенштейна, теоретический психоаналитик и страдающий неврозом навязчивости неслучайно могут совершить одну и ту же ошибку; и оба могли бы в свою очередь ошибиться подобно реалисту или платонику в математической логике. Возможно, то, что мы называем «бессознательным» в нереалистической логике, соответствует той же потребности, которая приводит к определенным ошибкам и в математике и логике. Интерпретация аналитиком невротического симптома или сновидения правдоподобна, вероятно, потому, что «логика» симптома или сновидения соответствует логике, действующей и в математике. Аналитик интерпретирует невроз или сновидение как истолкование, в котором заключен субъект. Другими словами, бессознательное, вероятно, – это мир интерпретаций-доводов, а не аффектов-вещей.

Иначе говоря, мы можем тем или иным образом интерпретировать бессознательное, потому что само это бессознательное – как бы интерпретация. Когда Фрейд в истории болезни Человека-Волка говорит о первичной сцене и ее структурирующей функции как о мифическом начале сексуальности, то речь вовсе не идет о травме. Травма является таковой в связи с тем, что она выходит за рамки всяческих интерпретаций. Подобно удару молотком по голове, позже ее, возможно, сумеют истолковать, но удар молотком останется травматическим лишь потому, что он ничего не означает. Он оставляет след на голове, но удар сам по себе ничего не выражает; именно поэтому мы вынуждены «искать причину». Помимо этого, когда Фрейд говорит о «перво-фантазии» как о первичной сцене, он имеет в виду не само событие, а интерпретацию ребенка (которая, к тому же, довольно маловероятна: так как его пациенты из высших слоев общества не спали с родителями в одной комнате и, следовательно, не могли видеть сцен сексуального общения). Фрейд ведь не случайно говорит об «инфантильных сексуальных теориях», интерпретационных конструкциях ребенка, чьи теории совершенно игнорируют все просвещенные научные объяснения взрослых о сексе. Мы можем назвать их «теориями», потому что они дают возможность по-своему объяснить, дать ответ на установленный в мире порядок через влечения, т. е. через формы жизни, преобладающие в инфантильный период.

Вызов Фрейда заключается в утверждении, что эти теории, интерпретации, догадки и реконструкция ребенка (и иногда взрослых, как мы можем предположить) не являются надстройками или вторичными рационализациями, а скорее составляют ядро субъекта, с которым сталкивается аналитик. Другими словами, эти интерпретации примут на себя силу, связность, строгость и необходимость реального мира, как и в математике. Невротический плен – это недоразумение: тюрьма без стен. Бессознательное в таком случае является плодом изобретений, созданных по большей части окружающими ребенка взрослыми; но изобретения эти конструируют. И субъект, игнорирующий эти образующие нашу душу «конструкции», которые в вольтеровском понимании не стоят медной пуговицы, рискует споткнуться о невротический симптом, или обо что-то подобное. Симптомы становятся «логическими» следствиями интерпретаций жизни и любви, и об этих последствиях мы не хотим ничего знать. Мы отказываемся иметь с ними дело.

VII

Некоторое время тому назад один молодой блестящий математик в беседе со мной заметил, что математик вообще никогда не должен беспокоиться о практических или научных применениях своего исследования. Более того, математику порой кажется, что он преследует свои собственные мысленные химеры, что он полностью утратил контакт с реальностью. Но все же он уверен, что рано или поздно интересное математическое направление найдет свое практическое применение. Неэвклидова геометрия, которая сначала воспринималась лишь как развлечение, очень скоро нашла свое применение в физике: пространство Эйнштейна смотрится в духе римановского. Сегодня, анализ простых чисел, который появился просто как игра, нашел свое полезное применение в компьютерных науках.

Я спросил тогда: «А что делает то или иное математическое направление интересным?» Молодой математик, не задумываясь, ответил: «Любое исследование – интересно, если оно доставляет удовольствие математику!» Я затем спросил: «В таком случае, можно ли сказать, что удовольствие, которое математик черпает из своего исследования, суть косвенное доказательство того, что исследование непосредственно связано с реальностью?» Немного подумав, он ответил: «Да, это так, хотя никто не знает, почему».

Даже психоаналитик в своей работе движим в первую очередь удовольствием. Для него не всегда важно, реально ли то, что он говорит или предполагает. Он увлечен самой связностью своей реконструкции. Как и в случае с математиком, возможно, нам следует больше доверять удовольствию, которое мы получаем от психоанализа, несмотря на определенные ограничения. Это удовольствие, безусловно, существует благодаря его значимым связям, но подпитывается оно тайной верой в то, что эти значимые связи имеют «влияние» на нашу плоть и кровь.

Примечания

Витгенштейн и Лакан читают Фрейда

1Текст лекции, прочитанной на кафедре философии Новой Школы Социальных Исследований, Нью-Йорк, 7 февраля 1991 г.

2Людвиг Витгенштейн. Лекции и беседы об эстетике, психологии и религии. Перевод Вадима Руднева. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. – С. 78.

3Там же, С. 75. Дополнительную информацию о витгенштейновском прочтении Фрейда см. также в: C. Hanley, «Wittgenstein on Psychoanalysis» в A. Ambrose & M. Lazerowitz (eds.), L Wittgenstein: Philosophy and Language (London: Allen & Unwin, 1972), pp. 73–94. S. Benvenuto, La strategia