творил что-то лютое. Будто он уже умер и способен летать по нашему миру, ничего не опасаясь. Или невидим. Как человек-невидимка из фильма. Похоже на сон, в котором ты осознаёшь, что спишь, и вытворяешь всякую дичь на глазах растворяющейся публики.

Много раз приходили мысли, что наш бар – место тихих душ, пускающихся в последнюю пляску, пока им не открылась дорога в вечную свободу: мерцающее чистилище, территория нервного ожидания. Уже ничего не изменишь, все грехи скоплены и учтены, остается ждать. Кто-то не выдерживает, выскакивает поплясать.

Бар встроен в сумерки не так, как остальные дома.

Конечно же, вы ждете, что я расскажу про нее. Первый раз я ее увидел тоже в августе, в последние дни месяца.

Последние дни августа сами по себе давали счастье. Лето еще бесновалось, но во всех красках и запахах уже звучала надежда: скоро это закончится. Скоро сбросится этот пряный невроз, можно будет ходить и дышать свежестью, знойный оазис сожмется и застынет. Она сидела на террасе и вяло покачивалась, в легком раздуваемом платье, закинув ногу на ногу. В том свете ее кожа блестела – наверное, из-за крема от загара. А длинные русые волосы переливались с непримиримым изяществом. С ним нельзя примириться, тебе остается стоять и смотреть, погрузившись в очарование. Ты даже представить боишься, что будет, если подойдешь к ней, подхватишь ладонью прядь ее волос, поднесешь к своей щеке. Лучше прищуриться, чтоб не ослепнуть. Я слез с серебряного коня, покрытого звездами, шагнул вперед, кивнул и представился. Унтер-офицер конной артиллерии к вашим услугам. Прибыл погостить в имении моего дядюшки, отставного полковника. Прикоснулся губами к ее нежной руке. Подарите мне коня, сказала она. Конечно, берите, а взамен позвольте мне провести рукой по вашим волосам, пропустить их сквозь пальцы, как золотистый песок.

Или нет. Лето допекалось, наш гарнизон ловил сонных мух, никто не понимал, что происходит. Наступления на север, о котором столько говорили, точно не будет, там всё в растяжках, кто отдаст приказ шлепать по минным полям? Наша располага находилась в бывшей местной школе, мы, еще не обстрелянные, ждали. По коридорам и классам портреты писателей и комсомольцев – их лица зажаты в рамки и встроены в стены. Чтобы осталась память об их достоинствах. Я стоял перед фотографией незнакомого и несомненно достойного человека, беседовал с ним. Ты здесь и я здесь. Ты как изображение, а я как живой. Когда ты жил, не знал, что я буду на тебя так смотреть, в этих обстоятельствах. Август уже всё. Кто это сказал? Я даже не понял. Воздух нагрелся и задрожал. Мы переглянулись, как кошки. Чувствуешь, нет? Да, что-то не то в ощущении. И точно. Это был долгий звон, рвануло и отбросило, покрошило сверху землей, как сухим печеньем. Кто-то готовил блюдо с нами, укладывал по тарелке и сверху посыпáл специями. Крики показались далекими, как из включенной телевизионной передачи. Мы промаялись сколько-то, каждый в своей беде и стоне. Меня только зацепило, можно сказать, поцарапало: не страшно, ощупал тело, всё на месте, нигде не хлещет. Нас кинули на носилки, загрузили в заугленные автобусы. Наутро мы были в госпитале, лежали и глазели. Наверху бледные лампы со сдохшими мошками, а внизу мы. Она скользнула к нам как светлая тень, подошла к тому, кто стонал громче всех, отодрала присохшую темно-бордовую ткань, подбодрила – ну-ну-ну, щас-щас-щас, – перебинтовала сжатое слезное тело. Ее волосы были аккуратно собраны, фигурка в белом халате изгибалась и суетилась. Август уже всё, а мы с вами встретились. Сейчас вы посмотрите на меня, а я на вас, так мы и познакомимся.

Так или не так. В час ночи зашел в бар. Она сидела за стойкой, болтала с барменшей. Это кто? Диджей ответил: она. Понравилась? Да. Как она может не понравиться? Жизнь ее такой и сделала. Чтобы она нравилась.

Ч. вышел в конце октября. Дима позвонил рано утром, сказал: «Наконец-то». Шили-шили, не пришили. Всего полтора года под следствием, в итоге на свободе.

Рассказать про Ч. не так-то просто. Если буду рассказывать все подряд, получится бредовое повествование, в которое никто не поверит. Надо выборочно. Например, это.

Где-то за полгода до того, как его посадили, он привел в место, недалеко от реки, зажатое с разных сторон зарослями, и рассказал, как в четырнадцать лет пошел бродяжничать. Несколько дней ничего не ел, слонялся по окрестностям и в конце забрел сюда, грязный и голодный. Была ночь, на этой поляне у костра сидела старушка с пепельными волосами, нюхала огонь. Ч. подошел, сел рядом, спросил, чем пахнет. Она ответила, что пахнет душами, потом поглядела на него и спросила, чего он хочет. Он ответил, что хорошо бы поесть. На это старушка заявила, что спрашивает не о малом желании, а о большом. Типа говори, что хочешь по жизни. У Ч. в глазах помутнело, видимое слегка расплавилось, он почему-то сказал, что хочет читать мысли других людей. Зачем – неясно, как будто само вырвалось. Старушка заикала – засмеялась задорно и жутковато, достала перочинный ножик, пододвинулась к Ч., успокоила, чтоб не пугался, схватила его за волосы, отрезала прядь и кинула в костер. Потом поводила носом, пофыркала, снова поикала, слепила руками невидимый клубок и протянула Ч. со словами: «На тебе хохотуна». Ч. подставил руки, получил невидимый подарок и пошел оттуда подальше, а то мало ли.

Классе в третьем у меня был зашуганный одноклассник: он ни с кем не общался, ходил, гладил батареи на переменах. Единственное, что от него было слышно, это фраза: «Хочешь, покажу снежинку?» Он подходил ко всем подряд и предлагал. Если ты соглашался, он совершал пассы руками, потом выставлял ладошку и дул на нее, как бы сдувал построенную снежинку. После чего смеялся и уходил. Никто особо не понимал смысла этого действия, но все радовались за него. И когда Ч. рассказал про хохотуна, это чем-то напомнило. У меня для тебя есть подарок – снежинка или хохотун: на, бери, из ладошек в ладошки.

Ч. – наш учитель медитации.

Как-то Ч. рассказал об излишней заботе. У нас рассеянное внимание, и оно нам дается как опека, о нас так заботятся. Иначе было бы невыносимо, мы не преодолевали бы самые простые моменты, даже ностальгию. Через ностальгию просачивался бы ужас существования, мы бы глотали крик и рыдали вместо того, чтоб полноценно жить. А так все нормально, нас раздирают впечатления и планы. Не сказать, что я все понимал. А потом да, вспомнил все это и