Сам чин-цай, наперед осведомившийся через своих адъютантов, какие у русских имеются вещи, в особенности оружие, вел себя ничуть не лучше. И хотя Пржевальский и его спутники, едва завидев вдали кавалькаду, припрятали все приборы, бумаги, коллекции и наиболее ценные вещи, губернатор прямо просил показать ему такое-то ружье, револьвер или часы — словом, все то, что ранее видел в лагере какой-либо из его адъютантов, приезжавших накануне.

— Николай Михайлович, да что же это такое! Ведь это мародерство натуральное! — шептал на ухо Пржевальскому поручик Роборовский. — Эти китайцы хуже саранчи. Так они нас без порток оставят! Гнать их надо.

— Увы, Всеволод Михайлович, эта саранча может создать нам немалые проблемы, уж лучше ну их, эти часы и кисет, — махнул рукой Николай Михайлович. — Но зарываться им, конечно, не стоит, а то и вовсе на шею сядут. Так что присматривай за ними, — подмигнул Роборовскому Николай Михайлович.

— Уф. Насилу выпроводили, — усаживаясь возле юрты, выдохнул Эклон. — Тяжелый народ, жадный и наглый. Увидел губернаторский помощник, толстощекий такой, серебряную рамочку с фотографией матери, которую я всегда в походы беру, вцепился — подари, и ни в какую! Это, говорю, моя мать! А он отвечает: мать забирай, а рамочка моя. Ну не наглец? Во, — доставая из-за пазухи маленькую овальную рамочку с портретом пышноволосой женщины с маленьким прямым носиком и округлым лицом, показал Эклон Роборовскому. — Теперь до самого отъезда из рук не выпущу.

— Федор Леопольдович, кажись, Юсупов возвращается, — подходя к ним, заметил казак Егоров, до этого вглядывавшийся из-под руки в облачко пыли в отдалении. — Николай Михайлович его к чин-цаю с подарком посылал, мало им, нехристям, того, что в лагере стащили, так он еще револьвер в подарок послал. Чин-цай их небось от счастья себя теперь не помнит. Как он в наши ружья вцепился! Все вертел-крутил, понравились, видать.

— Николай Михайлович, — протягивая Пржевальскому футляр с пистолетом, едва сойдя с лошади, доложил Абдул, — не принял чин-цай подарка. Хочу, говорит, двуствольное ружье, а это забирайте.

— Ну нет, брат, шутишь! — неожиданно рассердился Николай Михайлович. — Так дело не пойдет. Поезжай назад и скажи, что дареные вещи ценятся как память и что я принял двух баранов, присланных губернатором, вовсе не из нужды в них, а из вежливости.

— Ну что? — Едва Абдул снова вернулся в лагерь, окружили его члены отряда.

— Вроде устыдился, подарок взял. И даже в знак примирения пригласил завтра на обед, опять к себе на дачу, — доложил, слезая с лошади, усталый от жары и скачки взад-вперед Абдул.

— Обед? Опять?! — Несчастный Всеволод Роборовский побледнел и, жалобно глядя на Пржевальского, простонал: — Николай Михайлович, увольте!

— Они помирились! Но, клянусь, я сделал все что мог! Уверяю вас! — со слезами в голосе заверял Лю Юань своего английского друга. — Я даже намекнул на то, что изгнание русских могло бы доставить удовольствие лично вам. Но он и слушать не захотел.

— Лично мне? — При этих словах лицо англичанина исказила гримаса раздражения. — Неужели вы думаете, что я бы сам не мог донести до чин-цая свое пожелание, если бы хотел, чтобы мое имя связывали с этой историей?!

— Прошу прощения, но я просто в отчаянии… — всхлипывал Лю Юань, промокая рукавом сухие глазки.

— Ты сильно разочаровал меня, Лю, но я дам вам последний шанс. Русским будет необходимо перед отправкой в дальнейший путь закупить провизию, — многозначительно заметил англичанин. — Надеюсь, на этот раз ты меня не подведешь.

В ответ глазки корыстолюбивого чиновника злорадно сверкнули. И он важно склонил голову в знак полнейшего согласия.

— Взгляни, Лю, как стреляют эти русские! — с восхищением и досадой воскликнул чин-цай, сидя на веранде собственной дачи и глядя, как сам Пржевальский и его люди палят из ружей по глиняным бугоркам в степи. Это показательное выступление русские устроили во время обеда по просьбе самого Мин Чу.

Они палили из берданок и револьверов, не жалея пуль, пока не расстреляли все имевшиеся в запасе патроны.

— Ну что, господин чин-цай, вы довольны? Как я и говорил, мои люди — неплохие стрелки, — подходя к губернатору, проговорил Пржевальский.

— Как нам с русскими воевать? Эти двенадцать человек разгонят тысячу наших солдат, — с кислой улыбкой заметил чин-цай.

— Ну что вы, господин губернатор, нам воевать не из-за чего, и Россия еще никогда не вела войну с Китаем. А ружья нужны нам только для охоты.

Высоко в небе над резиденцией как раз кружила стая стрижей и воробьев, и Николай Михайлович в доказательство настрелял за пару минут с десяток птиц.

Губернатор лишь аплодировал подобным талантам. Не забыв шепотом отдать распоряжение начальнику собственной гвардии: сутки напролет тренировать солдат в стрельбе.

Когда же напуганные птички улетели, Пржевальскому пришлось, уступая общему желанию, разбивать подброшенные куриные яйца — по одному и по два разом, двойным выстрелом. Жаль было попусту тратить заряды, которых здесь нигде уже нельзя достать; но репутация хорошего стрелка весьма помогала во все прежние путешествия. Это искусство производит на азиатцев чарующее впечатление, и Николаю Михайловичу пришлось доставить губернатору это удовольствие.

«Форменная одежда солдат (из частей знаменитых маньчжурских войск), виденных нами в Хами, состояла из красной, вроде кофты, курмы; в этой курме на груди и спине, на круглом белом поле, словно на яблоке мишени, вышито название части, к которой солдат принадлежит. Под курму надевается далембовый халат; затем далембовые панталоны с плисовыми наколенниками; и плисовые, с войлочными подошвами, сапоги довершают костюм описываемых воинов. На голову свою летом они повязывают большой пестрый платок, из-под которого сзади спускается или иногда обматывается вокруг головы длинная коса. В таком уборе, с безусым и безбородым лицом, притом с сильно развязными, даже нахальными манерами, маньчжурские солдаты много напоминают наших разгульных деревенских женщин, на которых еще более походят своими неудобоописываемыми привычками. Вооружение этих воинов состоит из старых английских гладкоствольных пистонных ружей, большая часть стволов которых урезана на одну треть длины для удобства привешивания ружья к седлу… Притом же не только солдаты, но даже и офицеры, нами виденные, почти вовсе не умели стрелять».

— Николай Михайлович! Я этого Лю пристрелю, честное слово! — в сердцах воскликнул Всеволод Михайлович Роборовский, вернувшись с базара в лагерь. — И дел-то всего — пуд риса купить, три пуда муки, десяток баранов, двести булок да ячмень для лошадей, за день сделать можно, а мы четыре дня по базару ходим без толку!

— Что опять у вас не так? — выходя из палатки, спросил друга Федор Леопольдович Эклон.

— Ох, не спрашивай! — отмахнулся уставший Роборовский. — И ведь бумага от чин-цая есть, без которой тут ни один лавочник зерна нам не продаст. И казалось бы, иди и покупай. Но нет. Эти разбойники, едва нас увидят, тут же давай втридорога ломить. А то и вовсе продавать откажутся. То товара столько нет, сколько мне нужно, то его только завтра привезут — и так до бесконечности, а все этот Лю. Только и слышишь от него: «Сухая ложка рот дерет», так и клянчит, китайская морда! — Поручик, поняв, что не сдержался, покраснел. — Простите, господа. А только стоит ему где-нибудь замешкаться, торг идет гладко, но вот он подошел — и глядишь, все разладилось.