Лязгнули три засова, и для пущей верности заскрежетал, поворачиваясь в ржавом замке камеры, ключ.

Беатрис-Джоанна собрала только одну сумку – собирать, в сущности, было нечего. Это была эпоха неимущества. Она попрощалась со спальней. Ее глаза увлажнились при последнем взгляде на крошечный диванчик в стене, принадлежавший Роджеру. Потом, в гостиной, она пересчитала наличность: пять банкнот по гинее, тридцать крон, несколько септов, флоринов и полукрон, – должно хватить. Времени известить сестру не было, но Мэвис часто говорила, часто писала: «Приезжай в любое время. Но не привози с собой мужа. Сама знаешь, Шонни терпеть его не может». При мысли о Шонни Беатрис-Джоанна улыбнулась, потом всплакнула, потом взяла себя в руки.

Собравшись с духом, она щелкнула главным переключателем, и гудение холодильника смолкло. Теперь квартира казалась мертвой.

Виновата? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей уходить, и она уходит. Она снова спросила себя, кто ему рассказал и сколько еще человек знает. Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама. Маленькая жизнь внутри ее твердила: «Не думай, действуй. Иди вперед. Кроме меня, ничто не в счет». В Северной провинции, подумала она, ей будет безопасно и будущему ребенку тоже. Она не могла думать ни о каких обязательствах помимо своего долга перед этим единственным дюймом протеста весом граммов тридцать, не больше. Клетки делятся снова и снова, эктодерма, мезодерма, эндодерма, – протест крошечной жизни против монолитной смерти. Пора.

Пошел дождь, поэтому она надела дождевик, и ткань обвила ее как туман. На тротуаре темнела засохшая кровь, иглы дождя теребили ее, подталкивая течь – хотя бы в водосток. Дождь пришел с моря и символизировал жизнь.

Быстрым шагом Беатрис-Джоанна направилась к Фраунд-сквер. У подсвеченного красным входа в подземку толклись люди, тоже подсвеченные красным, как черти в старом мифическом аду, безмолвные, ворчащие или хихикающие, уносимые поодиночке или парами вниз бурчащим эскалатором. Купив в автомате билет, Беатрис-Джоанна нырнула в асептические белые катакомбы, где из туннелей с шумом приносился горячий ветер, и села в поезд к Центральному Лондону. Здесь ходили экспрессы, и на месте она окажется меньше чем через час. Старуха на соседнем сиденье то и дело судорожно подергивалась, бормотала с закрытыми глазами себе под нос и регулярно произносила вслух:

– Дорис была доброй девочкой, доброй девочкой для своей мамы, но для другого…

Престон, Пэтчем, Пэнгдин. Пассажиры сходили, пассажиры входили. Пудинг.

Старуха сошла бормоча:

– Дорис.

– Пудинги, вот что мы раньше ели, – сказала бледная толстая мамаша в зеленовато-голубом платье. Ее ребенок заплакал.

– Он просто голодный, – объяснила, ни к кому не обращаясь, толстуха.

Перегоны становились длиннее. Олборн. Хикстед. Болни. Уорнинглид. В Уорнинглиде вошел профессорского вида мужчина с жилистой шеей, который, пыхтя как черепаха, уселся рядом с Беатрис-Джоанной читать «Сбр Счн Влм Шкспр». Развернув плитку синтешоколада, он, не переставая пыхтеть, принялся жевать. Ребенок снова заплакал. Хэндкросс. Горохс.

– И гороховый суп раньше ели, – сказала его мамаша.

Кроули. Хорли. Сэлфордс. Тут ничего съедобного. Редхилл. В Редхилле профессор сошел, зато вошли трое из Полиции популяции. Молодые люди, низшие чины, с хорошей выправкой, металлические бляхи и пуговицы начищены до блеска, черная форма безупречна: ни волосков, ни пушинок, ни крошек пищи. Пассажирок они рассматривали нагло, словно взгляды экспертов выискивали признаки нелегальной беременности. Беатрис-Джоанна покраснела, желая, чтобы поездка скорее закончилась. Мерстхэм, Кейтерхэм, Коулсдон. Скоро она закончится. Она прижала руку к животу, точно его клеточный обитатель уже подпрыгивал от слышной радости. Перли, Кройдон. Торнтон-Хит, Норвуд. Полицейские сошли. Теперь поезд, урча, входил глубоко в черное сердце древнего города. Далвич, Камберуэлл, Центральный Лондон. Несколько минут спустя Беатрис-Джоанна уже сидела в поезде местной линии к Северо-Восточному вокзалу.

Ее поразило, сколько серых и черных полицейских мундиров наводняло шумный вокзал. Сотрудники обоих ведомств сидели за длинными столами, преграждавшими путь к стойке билетных касс. Они были подтянутыми, бойкими и говорили отрывисто и резко.

– Удостоверение личности, пожалуйста.

Она протянула карточку.

– Место назначения?

– Государственная ферма Северо-Восток-313 под Престоном.

– Цель поездки?

Она легко вошла в ритм.

– Дружеский визит.

– К друзьям?

– К сестре.

– А, понимаю. К сестре. – Прозвучало как грязная ругань. – Продолжительность визита?

– Не могу сказать. Послушайте, зачем вам все это знать?

– Продолжительность визита?

– Ну… полгода. Возможно, дольше. – Сколько им можно рассказать? – Понимаете, я ушла от мужа.

– Гм. Гм. Проверь-ка эту пассажирку, ладно?

Клерк-констебль списал данные с ее карточки в бежевый формуляр – все очень официально. Тем временем другая молодая женщина явно попала в беду.

– Говорю вам, я не беременна, – повторяла она. – Не беременна!

Золотоволосая женщина-полицейский в черном, поджав губы, потянула ее к двери с надписью «МЕДИЦИНСКИЙ РАБОТНИК».

– Скоро узнаем, – проговорила полицейский. – Мы скоро обе все узнаем, правда, милочка?

– Но я же не беременна! – воскликнула молодая женщина. – Говорю вам, что нет!

– Возьмите, – произнес допрашивавший Беатрис-Джоанну офицер, протягивая ей проштампованный проездной документ. У него было лицо симпатичного старшекурсника, на которое угрюмая бюрократичность налипла маской страшилы. – Слишком много нелегалок пытаются сбежать в провинции. Вы же ничего такого не замышляете, верно? В вашем удостоверении говорится, что у вас есть один ребенок, сын. Где он?

– Умер.

– Понимаю. Понимаю. Тогда это все, верно? Поезжайте.

И Беатрис-Джоанна отправилась покупать свой билет в один конец на север.

Полиция у турникетов, полиция патрулирует платформы. Переполненный поезд на ядерной тяге. Уже измученная, Беатрис-Джоанна села между худым мужчиной, таким чопорным, что его кожа казалась броней, и очень маленькой женщиной, чьи ноги свисали, не доставая пола, как у очень большой куклы. Напротив сидел мужчина в клетчатом костюме, с лицом дешевого комедианта, который отчаянно посасывает вставной зуб. Маленькая девочка с открытым ртом, точно у нее воспалились миндалины, медленно обводила Беатрис-Джоанну строгим взглядом с головы до ног, с ног до головы, с головы до ног… Очень толстая молодая женщина раскраснелась как паяльная лампа. Казалось, ее ноги, подобно стволам деревьев, вырастали из пола купе.