У Юрочки мягкие лошадиные губы, он пахнет дрожжами и одеколоном «Отрок» – я замечаю это, когда мы гуляем втроем после субботника. Резкий запах. Раньше я не замечала. И воздух – сырой, парной, с навозным духом весны и едкой волной креозота, потому что рядом, с наветренной стороны, – узкоколейка детской железной дороги. Гудят рельсы, нежно сипит и чихает гудок тепловоза. В синих вагончиках сидят пионеры и, проезжая под знаком «поднять нож, опустить крылья», смотрят на нас внимательными детскими глазами.

– Надо создать тайный союз, – говорит Рита. – Союз трех!

– Против кого будем дружить? – спрашивает Юрочка.

Глазки его, льдисто-синие, как бы скользят по поверхности вещей. Рот растягивается в улыбке, виден сколотый резец, зубы тускло-прозрачны… Цвет лица серовато-розовый, с белесым отливом волосков на висках и щеках. Я как будто впервые вижу его. Он состоит из тонких сложных оттенков и расплывается за границы четкого схематичного контура, как акварель. Да, наконец-то я поняла этот нафс. Юрочка – акварель. Но с резко очерченным, просвечивающим сквозь бледный красочный слой, каркасом.

Ночью я закрываюсь в туалете и рисую. Сперва – разговор Юрочки и Риты: белые тучки слов, силуэты. Риту рисовать легко, она четкая. Но для Юрочки нужна акварель, а нету… Затем – пионерский поезд, покосившийся знак «поднять нож, опустить крылья», забытый на путях с зимы, со времен снежных заносов. Крест в ромбе. Это про падение ангелов. Символ препятствия – знак падения. Символ смерти, треугольник домовины, отраженный вниз, поэзия и геометрия падения вниз. Вниз. И наконец – субботник… Школьный сад – дымно-серый, волосатый, с белыми просветами между корявыми силуэтами яблонь, на ветвях которых чернеют фигурки людей-ворон, с клювами-секаторами, с крыльями-ножницами… Здесь не нужны краски. Я рисую все события дня в обратном порядке, оставляя напоследок самое яркое, самое сладкое – встречу с Тимуром. Не могу нарисовать его лицо: как и тогда, не могу поднять взгляд и рассмотреть его, боясь ослепнуть, только лучевидные складки от пуговицы у него на груди… Латунный блеск пуговицы с гравировкой ДГ-8… Выемку между ключицами, мышцы шеи, выпуклый кадык… Все не то, не то. Я не вижу его лица. И вместо его лица рисую свое – у него на груди, и руки свои, обвитые вокруг его шеи… Но теперь это не Тимур. Желание… Я рисую свое желание и не могу продолжать, оно не дает мне. Только распаляет и твердит свое имя: Тимур, Тимур… Все равно все это нужно уничтожить. Я рву на мелкие клочки рисунки и смываю в унитаз.

– А, Лидия Аркадьевна! – не очень натурально воскликнул Леднев. – Сколько лет, сколько зим…

– Сколько ни есть – все мои! – срезала Лидия Аркадьевна, как всегда задиристо и не к месту.

Лет и зим ей было немало. Секретарь волостного комитета ВЛКСМ с бог знает какого года, член КПСС до 1991, член Национал-большевисткой партии с 1993 по 2007, член ЕдРа с 2012 по 2025, член ВРуНа (Возрождение Русской Нации) с 2025 по 2037, член БоДуНа (Божественный Дух Народа) с 2038 по 2049… – и наконец, с 2049 и по сей день – член ДЕРуНа (Духовного Единства Русского Народа.) Председатель союза журналистов, двадцатикратный лауреат премии «Многоочитое Перо Серафима», постоянный делегат съезда праведных жен, неизменно почетный гость форума «Вопросы евразийства», трижды три герой труда и первая боярыня-аналитик в конкурсе «Глас народа-2059».

Лидия Аркадьевна, в круглой шапочке с наколкой, длинная в туловище и приземистая в бедрах – гриб на поросячьих копытцах, – бойким строевым шагом протопала через кабинет в смотровую, на ходу вынимая булавки из своего убруса.

– Говорят, вашу новую лабораторию того? Закрыли? – злорадно выкрикнула из смотровой – она уже переоделась в больничное и лежала на каталке, нервно подергивая носком в голубой бахиле.

– Кто это вам такое сказал? – флегматично осведомился Леднев, наблюдая за работой ассистентов-роботов. Анестезиолог вводил ей первую, расслабляющую, инъекцию.

– Слухами земля полнится!

Вот дура колокольная. Всегда с каким-то вызовом. Зачем? Как будто кругом враги.

– Готово? Завозите в операционную.

На операционном столе, под действием первой анестезии, Лидия Аркадьевна становилась очень разговорчивой. Ну, пока не засыпала. Всего-то потерпеть минут пять.

– Вы не обижайтесь, Дмитрий Антоныч. Но я что думаю, то и говорю. Натура у меня такая. Правдивая!

– За что же мне на вас обижаться? – спросил Леднев, окуная ладони в антисептик.

– А за то, что давно вас пора к ногтю. Такое мое мнение.

– Кого это нас?

– Ученых, кого ж еще. Воли вам дают уж больно много. А чем вы там занимаетесь – кто знает? Может, бесовщиной какой. А деньги вам казенные дай. Взять хоть эту вашу лабораторию памяти.

– Чем же вам моя лаборатория не угодила?

– Кое-кому поважней меня, видать, не угодила, раз прикрыли. А я человек простой. У меня интуиция, и она еще меня ни разу не подводила, ни разу.

– Заметьте, ваша интуиция, равно как и весь ваш мозг и тело, работают так исправно и долго только благодаря этому, – он указал на ампулу с НСК, которую ассистент извлек из клон-банка и теперь держал наготове. – Только благодаря науке, дорогая моя.

– Только благодаря Богу! И никакая я вам не дорогая. Бог позволил вам создать эту штуку, вот ему я и благодарна. А вы, ученые, в своей гордыне все заслуги приписываете себе. Никакого смирения. Думаете, что все знаете.

– Помилуйте, если бы мы думали, что все знаем, разве мы бы проводили какие-то исследования, опыты? Разумеется, наука многого не знает, мы ищем, делаем ошибки…

– Ага! Сами признаёте, что лезете куда не знаете – вот потому и ошибки! – она удовлетворенно рассмеялась. – Вот сейчас в память лезете. А где она находится, эта память, сами не знаете!

– Ну, почему же. Знаем. Я могу рассказать. Но боюсь, вам эти слова будут непонятны.

– Да-да, всегда вы так. Наша газета сколько раз пыталась взять у вас интервью? И всегда одно и то же – расплывчатые заумные фразы. Гиппопотамус, свинапсы какие-то… эти, как их… нервоны… невроны? Тьфу. Лишь бы заболтать человека. А спроси вас прямо – откуда тогда у растений память, если никаких мозгов у них нету? А? То-то же. Только глазами лупаете.

– Опять вы с этими растениями! – безнадежно засмеялся Леднев. – Другая у них память, другая, и только условно можно назвать это памятью. Я же сто раз объяснял, но эти ваши… ээ… неумные писаки все перекручивают каким-то фантастическим образом. С чего-то они взяли, будто растения запоминают лица, ненавидят злых садовников, вянут от грубых слов, любят классическую музыку, разговоры по душам, философию Канта… И вообще тянутся к свету.

– Да уж известно не к тьме. В отличие от некоторых. Что угодно будете говорить, лишь бы не признавать очевидного: память вовсе не в теле находится! Не в каких-то там ваших невронах и свинапсах.