Или те же греки. Вся их древняя утварь. Попробуй найти вазу, кратер, фиалу или там какой-нибудь жалкий килик, чтобы без крамолы. Видно, скучно им было в своей Элладе – две тысячи лет меж винноцветным морем и медными небесами. Всю посуду от нечего делать расписали фигурками. Что ни возьми – везде боги и звери, атлеты и гетеры, сцены пиров, оргий, битв и состязаний… Все это теперь вне закона. Все, что не смогут продать на восток и запад, за пределы Оклада, – будет уничтожено с истечением семилетнего срока. Все, что не успеют здесь спрятать где-нибудь глубоко в запасниках, в тайниках, в каменных пещерах – так глубоко, чтобы никакая духовная комиссия не раскопала.

Уж Семицветова придумает, как. Она баба умная и жертвенная – редкое сочетание. Рискуя жизнью, спасает произведения искусства, как своих родных чад, приговоренных к смерти. Буквально – выносит их во чреве. Великая Мать! И бессребреница. Отказывалась от платы, но Леднев настоял – мол, дело чести. Он ведь тоже немного спасатель. Сколько они спасли за эти два года «профилактических осмотров»?

И еще он втайне надеялся спасти саму Семицветову – кто знает, может, поднакопив денег, она забудет свои страхи и решится на Кощееву иглу… Такие женщины не должны умирать в обычный срок. Такие должны жить долго, очень долго, дольше безумных законов и сочиняющих их живоглотов-законодателей.

Зима затянулась. Благовещение – а снег еще лежит в оврагах. Накануне вечером отправились ко всенощному бдению – встречать праздник. Отстояли вечерню – и что-то голову мою обносить начало, ног-рук не чувствую, ничего – только слабую, будто электрическую дрожь вместо тела. Ладно, думаю, все-таки шестая седмица Великого поста идет. Отощала, мало ли. Стою, виду не подаю, изо всех сил пытаюсь собраться. Не хватало только в обморок брякнуться при всем народе. Начали утреню читать – шестипсаломие, великую ектинью, тропарь, кафизмы – а я как будто не присутствую. Ничего не понимаю, ни в чем не участвую. Беда. И тут запели Полиелей. Храм всеми огнями зажегся, царские врата отворились, выходит отец Григорий из алтаря с кадилом. Индюк индюком. А только странно – во время каждения опять нашло иное на меня…

Я вижу тот же храм, но иначе: не изнутри, а с большого расстояния и насквозь – как бы в разрезе вместе с холмом, на котором он стоит, – и под алтарной частью будто корневище в землю уходит, разветвляясь там, в глубине, на многое множество корней… Только это не корни, а полые ходы – пещеры каменоломни, километры подземных штреков, кое-где еще видны ржавые остатки рельсов. Когда-то, двести лет назад, здесь добывали известняк. Белый камень для строительства домов, церквей, часовен. Теперь здесь тайная крипта под храмом – только в склепах не мощи хранятся, а книги да иконы. Там же рядом – кельи, а в соседнем гроте – мастерская: станок иконописный, баночки с олифами и пигментами, кисти, столярные инструменты, доски. Некоторые доски еще дикие, свалены в углу, другие – уже посажены на шпонки, оклеены марлей и загрунтованы, а на нескольких уже прописаны тона, одежды, лики… Все это для меня так знакомо, будто я сама когда-то грунтовала эти доски, прописывала эти тона, одежды, лики. Я знаю все названия предметов, инструментов, материалов… Но откуда? Что со мной происходит?

Вопрос этот не дает мне покоя до конца Всенощной – вся служба проходит мимо. А по дороге из церкви – другой морок: в больничном утреннем свете белеет грязной простыней река Вихляйка, где во льду все еще не разошлась та злосчастная полынья. От одного ее вида у меня крутит в животе – и я не понимаю, что это: страх, вина или тоска… Тоска по Тимуру, с которым свела меня Вихляйка в тот проклятый день?.. Свела меня… Свела меня с ума. Сегодня я его не видела в храме – значит, он болен, и завтра, на Субботнике, я его тоже не увижу.

Утром субботы выстроили всех на плацу перед школой, разбили на бригады по пятнадцать человек, кому грабли дали, кому лопаты, кому метлы, кому тяпки, кому что – и вперед марш. Морковка орет по бумажке:

– Так, первая бригада – бригадир Темняков – во двор: красить заборы! Вторая – бригадир Лезга – на железную дорогу: расчистка путей! Третья – бригадир Кутасова – в школу: мыть окна! Четвертая – бригадир Гамаюн – в сад: уборка земли! Пятая – бригадир Базлаев – в сад: обрезка деревьев! Шестая – бригадир Иванов – на машины: вывоз мусора!.. Седьмая… Восьмая… Девятая… По ме-ста-ам! И запомните: кто будет филонить – останется без Пасхи: дополнительная неделя поста! Работать! Без дела вы все – чепуха болотная, плевел и сорняк!..

Мы идем в сад, навьюченные огородным инвентарем. Рита – как всегда бригадир, у нее талант командовать трудовыми процессами, и сама она так ловка в любой работе, что ей с удовольствием подражают.

– Так, девки! Прошлогодние листья, гниль и ботву – в компостные кучи, остальной мусор – в тачки и везем вон туда, в конец аллеи, сваливаем в кузов грузовика! И чтоб все тут было вылизано, как яйца у кота!

Юрочка – бригадир секаторов. Они, как вороны, расселись на деревьях, щелкают, глядят на нас сверху вниз со своих ветвей и приставных лестниц и время от времени глумливо каркают.

– Давай, давай!

– Усманова, двигай мослами!

– Гольцева, не спи!

– Лещенко, греби граблями!

– Марьялова, заправьсь!

– Левое плечо вперед!

– Энергичней, веселей!

– Командирша, ну-ка, покажи как надо!

Рита, не смущаясь, хохочет и показывает как надо – отбирает грабли у криворукой рохли Маши Великановой и быстрыми, чеканными движениями расчесывает землю. Она одна может наработать за троих – и кажется, будь ее воля, она бы у всех отобрала грабли и сделала все сама.

– Динка, Ксюха, Анютка, тачки! – кричит.

Сгружаем в тачки мусор и бежим по аллее к грузовику. С деревьев – крики и свист.

Тачка спотыкается на кочках. Подвожу ее к грузовику. Там двое принимают:

– Давай сюда.

И тут из кабины выпрыгивает он… Тимур. Идет навстречу, поводя плечами. Улыбка – белоснежная, глаза широкие горят. Я застываю, словно пораженная яркой вспышкой света… И не помня себя, бегу обратно.

– Эй, ва-ва![14] – смеется вслед Тимур.

Бегу. И почему-то слезы на глазах.

– Стой! Да стой же ты, чумная!

Догоняет. На деревьях все секаторы затихли. На земле – все грабли замерли и смотрят.

– Ты забыла тачку. Вот. Держи и не теряй.

Мои глаза упираются в пуговицу на его робе – складки расходятся лучами от петли, натягиваясь упруго на его взрослой выпуклой груди. А выше я не смею взгляд поднять. Боюсь ослепнуть.

Поворачивается, уходит. Я стою, тупо гляжу на тачку. С деревьев раздается тихий многозначительный свист.

– А ну, пятая бригада! – рявкает вдруг Юрочка. – Хватит клювами щелкать! За дело!