А у меня не останется ничего, кроме альбомов с фотографиями, на которых красивые люди играют интересные роли. Полный шкаф разноцветных платьев. Господи, кто я? Существую я вообще хоть где-нибудь, кроме как на этих фотографиях? Хорошие роли, плохие роли, более и менее удачные дни, но где здесь я? Лекс никогда не будет утешать меня, как утешает сейчас Машку… Я не нужна этим двоим. Я никому не нужна. И вот жутковатый соблазн старой зимней мысли вылезает на поверхность. Уйти самой… Но я не могу. Чтобы уйти, надо быть кем-то, кто может уйти. Надо быть. А меня нет. У меня нет ничего: ни голоса, ни лица, ни даже собственного цвета волос, я ношу тот, что нравится тебе, я не могу без тебя, у меня ничего нет, кроме этого изматывающего страха, что когда-нибудь ты поймешь, что я – ненастоящая. Что я выдумала, сделала себя такой, какой ты можешь меня любить, потому что быть с тобой оказалось для меня важнее, чем просто быть.

Захотелось, как в детстве, спрятаться под стол, отгородиться от мира розовой скатертью с бахромой. Там, под столом, мой мир, где не надо ничего доказывать, где я – это я…

Я жила для него, я худела для него, я рожала ребенка для него. Я всегда была равнодушна к детям, но помню, как плакала, целуя маленькую Машкину пятку, потому что это был его ребенок. Я гордилась своим телом, растерзанным сложными многочасовыми родами и неудачным кесаревым, потому что это было моим приношением ему, потому что я могла дать ему то, что он хотел. И все бесполезно, он уйдет, и у меня ничего не останется, кроме его дочери, его квартиры, его шрамов на моем животе.

Идеальный брак… Чертовски неудобная штука этот ваш идеальный брак, подумала я с неожиданной злобой. Принцессы не какают, а идеальные жены не жалуются на идеальных мужей. Да и кто захочет слушать их жалобы? Нужно было думать раньше, прежде чем соглашаться на эту роль.

Наверное, стоило позвонить маме. Но у мамы на все случаи жизни был только один ответ – «я тебе говорила». И если начистоту, то мама не имела бы ничего против того, чтобы Лекс ушел. Папа умер так давно. Она не видела большого смысла иметь дома мужчину. Особенно такого неудобного, как Лекс.

Я ушла в ванную и, сидя на унитазе, съела все отобранные у Машки шоколадки. Завернула фантики в туалетную бумагу и выбросила их в мусорку. Жизнь обрела тошнотворную приторную терпимость. Сделалась выносимой. Я включила воду в ванной, села на прорезиненный коврик с утятами и заплакала, привалившись к стиральной машинке. Я сама этого хотела, Господи, я сама этого хотела… Потом полезла в ванну, намазала лицо синей крымской глиной и попыталась на пятнадцать минут выкинуть из головы лишние мысли. Желудок тяжело и недовольно урчал, переваривая неправильную еду, но по телу медленно разливалось облегчение. Глюкозовая эйфория была, конечно, только иллюзией. Но не большей, чем все остальное. Я была уже почти похожа на человека, когда вылезла из ванной. Четыре минуты чистила зубы мятной зубной пастой, чтобы отбить вкус шоколада, прежде чем пойти спать, и чувствовала себя закоренелым рецидивистом, уничтожающим следы преступления.

Лекс вернулся и засел в своем углу. Он работал до полуночи, я чувствовала голубоватый свет монитора и слышала легкое пощелкивание клавиш. Я, лежала с закрытыми глазами и старалась дышать ровно и спокойно, как спящая. Имитация сна отнимала много сил, но я боялась, что, пошевелившись, разрушу еще и эту – последнюю – иллюзию счастливой жизни: муж работает, жена спит, дерево стучит ветками в окно. Я, кажется, и так слишком много разрушила сегодня. Лекс поднялся из-за компьютера около часа ночи, разделся и лег рядом. Осторожно потянул на себя край одеяла. Я наконец могла позволить себе пошевелить застывшей, словно сведенной судорогой, рукой. Он привычно переплел свои ноги с моими и замер, ровно дыша мне в затылок. Лекс засыпал мгновенно и глубоко, как хорошо отрегулированный автомат. Я обмякла и расслабилась в привычном звуке его дыхания впервые за этот бесконечный вечер. Не сегодня, не сейчас… Может быть, когда-нибудь потом… Может быть, он припомнит мне. Наверняка припомнит. Но сегодня он не уйдет. Он выбрал остаться. Мой. Пока еще мой.

И я подумала, почему бы и не покупать иногда шоколад? В жизни столько стрессов, а он все-таки стимулирует выработку серотонина…

…Европейские блошиные рынки, весь этот обобщенный, овеществленный тлен – изъеденное червями дерево, облупившаяся позолота, стершиеся римские монеты – вызывает у меня чувство, близкое к благоговению. В доме, где я росла, не было ни одного предмета старше тридцати, ну, может быть, пятидесяти лет. Мысль о том, что вещь, не музейный экспонат, сберегаемый под стеклом, но повседневный, используемый в быту предмет может пережить человека, опьяняет меня. Однажды я потратила половину зарплаты на маленькую деревянную мадонну, похожую на те, которых делал когда-то мастер Кола Брюньон из повести Ромена Роллана. Вероятно, человек, даже такое перекати-поле, как современный post-doc, не может жить совсем без корней – орхидеи и те пытаются цепляться за воздух, совсем как я…

Человеческий геном похож на экспериментальный роман, который может быть прочтен приблизительно двумя сотнями способов (по числу клеточных типов в организме). Изысканность кортасаровской «Игры в классики» и даже гениальная задумка борхесовского «Сада расходящихся тропок» блекнут рядом с этой действительно блестящей литературной игрой внутри одного и того же текста.

Зигота – клетка, образующаяся после слияния сперматозоида и яйцеклетки, способна «проиграть» все возможные для данного организма генетические сценарии, однако в ходе роста и развития клетки постепенно утрачивают эту способность, и в конце концов в каждой зрелой и специализированной клеточной линии (нервной, мышечной, печеночной) реализуется лишь один из всех возможных сценариев. Такие клетки называются «унипотентными» в отличие от своих разносторонних «полипотентных» предшественников, впрочем, и в зрелом организме остается некоторое количество «незрелых» тканей, способных к различным перевоплощениям – ты наверняка слышал о стволовых клетках, именно они отвечают за восстановление и обновление. Так в биологических системах достигается тот эффективный баланс между догматизмом и плюрализмом, который порою трудно бывает найти системам социальным… Однако основной тенденцией биологического развития остается все-таки узкая специализация или, как ее еще называют ученые, дифференциация.