В юности, когда я металась, не зная, какую дорогу выбрать, мне несколько месяцев подряд снился один и тот же кошмар – унылая, коричневая комната в Луганском педе, где нам объявляют, что в результатах биологической олимпиады, написанной в одиннадцатом классе, обнаружилась ошибка, и если сейчас, пять лет спустя, я не смогу переписать ее заново, то все мои последующие достижения (включая университетский диплом) будут аннулированы. Я беру билет в руки и понимаю, что не помню ни одного из этих вопросов, беспомощно оглядываюсь по сторонам, но не вижу ни одного знакомого лица и просыпаюсь в необъяснимом ужасе и слезах. То, что происходило с нами сейчас, было похоже на этот сон.

В воздухе висело исступленное желание перемен. Квартиры были куплены, долги выплачивались, дети росли. Нам были нужны новые цели. Фирме требуется миссия – как сказал бы Лекс. Словом, соткавшимся из всеобщего ожидания и тоски, стала «Евроассоциация».

Первые активные разговоры об этом начались еще год назад. Только-только прошел футбольный чемпионат [15] и схлынули из Киева, Харькова и Донецка веселые и по-хорошему сумасшедшие европейские болельщики, так не похожие на мрачных и агрессивных российских фанатов. И всем вдруг загорелось, захотелось такой же, как у них, веселой, честной, разумной жизни. Жизни без взяток и вранья, без отжимания бизнеса и ментовского беспредела. Потому что, как говорил один мой друг, – у нас, конечно, менты пока еще не расстреливают людей в супермаркетах, как в России, но если начнут, никто не удивится. Хотелось разумных и понятных правил игры сверху и до низа. И когда Янык объявил, что подписание ассоциации откладывается в долгий ящик, народ вскипел.

Не думаю, что кого-то особенно волновали размеры кумовства и воровства Януковича до этого момента, но тут возмущение было единодушное – суки, ну вы воруете себе – и воруйте, но нам-то, нам-то дайте наконец пожить нормально! За Таможенный союз с Россией агитировали такие рожи, что даже самому далекому от экономики человеку становилось ясно, что хоть чучелком, хоть тушкой, а нужно бежать и спасаться из удушающих братских объятий. В ответ на идиотский кремлевский закон о запрете нижнего белья из синтетических тканей в Киеве улыбчивая девчушка таскала озорной плакат «Я девочка! Я не хочу в ТС! Я хочу кружевные трусики и ЕС». Майдан начинался весело и многолюдно. Движение, зародившееся, как перепись пары сотен сетевых активистов, втягивало в себя новые и новые тысячи людей всех возрастов; казалось, вот-вот все всколыхнется, изменится, будет услышано. Сегодня было 29-е, Лекс должен был вернуться из Киева. Я мерила шагами коридор и сама себе удивлялась – я не помню, когда в последний раз ждала мужа с таким волнением. Поезд из Киева пришел полчаса назад, почему же его до сих пор нет? Суп стынет…

Наконец раздался звук ключа в двери. Лекс ввалился в прихожую тяжелой походкой, не похожей на его обычный летящий шаг, клюнул меня куда-то между ухом и шеей и прошел прямо на кухню. Ничего не спрашивая. Ничего не говоря.

– Ну что там, в Киеве? – Я хотела всего лишь задать вопрос, но это прозвучало как крик.

– Ничего, – ответил он, не поворачиваясь. – Ничего не будет. Во всяком случае, не сейчас.

И от голоса мужа веяло холодом и безнадежностью, каких я не слышала у него никогда раньше.

– Ну а как же митинг, 24-го сто тысяч человек было…

– Было. А сегодня хорошо если три тысячи набралось. Студенты постоят, конечно, побузят еще до нового года. Потом будет «йолка», пьянки-гулянки. Сольют, как всегда, даже не сомневайся. В Москве слили, и у нас сольют. Янык соглашения не подписал. Сегодня собирают митинг за Яныка и против гейропы. Можешь не сомневаться. Соберут. – Он говорил короткими простыми фразами, так не похожими на его обычные роскошные монологи. Ложка стучала по краю тарелки, отмеривая безнадежный ритм нашей незадавшейся жизни. Я вдруг заметила краешек седины у тебя над ухом, обежала взглядом поникшую линию плеч и ломкую саркастичную улыбку, с которой ты произносил, словно сплевывал: «Бюджетников подгонят, титушек соберут. Нет, Аля, ничего уже в этой стране не изменится. Не при нашей жизни, во всяком случае. Знаешь, я видел, как люди садились и плакали на площади. Не студенты, здоровые мужики. Безнадега…»

– Давай уедем, – я сказала это, не думая. Я готова была сказать что угодно, лишь бы только не видеть этого ровного серого отчаянья в его глазах, этих черт, заострившихся морщинами до отчетливости посмертной маски. Мальчик мой любимый, где ты, стоявший так свободно на косогоре между краем земли и неба, натянувший лук и сам натянутый, устремленный вперед и вверх, словно стрела, что должна была лететь так далеко…

– Наверное, придется. А ты разве хочешь уехать? – вяло удивился Лекс, ковыряя ложкой серое разваренное мясо.

– Я хочу того же, чего и ты. – Я снова не думала о том, что говорю, и снова говорила правду, и ты оторвал взгляд от скользкой клеенчатой скатерти в петухах и впервые с начала разговора посмотрел на меня, и слабая улыбка, слабая тень той жизни, что когда-то переполняла тебя, била в тебе ключом, вдруг промелькнувшая в твоих глазах, была мне лучшей, единственной необходимой наградой.

– Алька…

– Саша…

Саша, Сашенька, Александр, Лекс…

Кто наслал на меня многолетний морок? Как я могла думать о тебе – «чужой»… Острый, колючий, неуютный, но мой, мой… Я не помню, куда забросила полотенце, которое держала в руках, но помню, как изо всех сил ухватила тебя за плечи и прижала к себе, и как ты сидел, уткнувшись в мой живот, словно маленький мальчик, ищущий в тепле материнского тела укрытия от беспощадного холода мирозданья. В этот момент ты был мне одновременно сыном, мужем, отцом, единственным, кто был и имел значение, и я знала и чувствовала так же полно, как десять лет назад, когда отдавала тебе свое кольцо, что счастье мое, жизнь моя, все мое в тебе, что каждая твоя боль, каждая тягота этих прожитых лет – это и моя тягота и боль.

– Ты же знаешь, я все сделаю для тебя и для Машки… – шептал ты в синих сумерках, вползающих со двора.

Конечно, знаю, любимый, конечно, знаю… Улыбалась и плакала я своему счастью, с горьким привкусом наползающей безнадежности. Но что мне любое отчаяние, пока я и ты одно. Эта ли страна или другая… Значение имеешь только ты и я, только я и ты.

Мы вместе пошли забирать Машку из продленки, улыбаясь и держась за руки, как новобрачные, и русалочьи наши улыбки так странно контрастировали с замученными лицами воспитательниц и продавшиц, что люди отводили от нас глаза, словно в счастье нашем было что-то неприличное.

Мы включили Машку в наш заколдованный круг и впервые за несколько месяцев провели вечер вместе. Лекс не терзал ноутбук, я не срывалась смотреть закупки и не вспоминала об отлетающих скидках, Машка не пыталась уткнуться носом в планшет. Мы валялись на диване и смотрели альбомы со старыми фотографиями, Машка рисовала драконов, время от времени Лекс поправлял ее рисунок несколькими умелыми штрихами так, что дракон оживал. Машка хохотала, и они вдвоем, не сговариваясь, бросались обнимать и тормошить меня, и я смеялась, давясь конфетами и зефиром. Общим решением мы отменили ужин и ели сладости, не считая. У моего счастья был мятный, шоколадный, ванильный вкус.