в принципе, можно оспорить в суде и аннулировать по окончании соответствующего договора. В своей роли кредиторов они не могут избавиться от неугодного им правительства, но они могут продать его облигации или воздержаться от участия в торгах по новым облигациям. Процентная ставка на этих торгах – соответствующая оценке инвесторами рисков, что они не получат своих денег обратно или получат не в полном объеме – является общественным мнением «рыночного народа», выраженным количественно и потому более точным и легче считываемым, нежели общественное мнение «государственного народа». Если от своих граждан государство долгов ожидает лояльности, то в отношении «рыночного народа» оно заботится о том, чтобы завоевать и сохранить его доверие, для чего добросовестно обслуживает свой долг и всячески старается показать, что сможет его обслуживать и впредь.

Если попытаться понять принципы функционирования демократического государства долгов, то удивительным образом обнаруживается, что никто не знает, кто же именно представляет этот важнейший «рыночный народ». Аналогично весьма немного пишется о том, как устанавливаются цены, которые государства должны платить за свои кредиты, – во всяком случае, об этом почти ничего нет ни в социологической литературе, ни в еженедельной и ежедневной прессе[93]. Мы знаем лишь, что каждое государство несколько раз в год продает облигации с целью рефинансирования своих прежних долгов; это означает, что практически постоянно где-нибудь в мире происходит аукцион. Экономическая теория, судя по всему, считает само собой разумеющимся, что рынок государственных облигаций является совершенным рынком, и не одобряет, если кто-то пытается в этом усомниться; видимо, в том числе этим объясняются трудности с получением данных о рыночной структуре спроса – и это особенно удивительно на фоне того, что в большинстве других секторов экономики (и на национальном, и на глобальном уровне) статистику о доле рынка и его уровне концентрации обычно получить совсем не сложно. Существуют несколько крупных фондов, специализирующихся на рынке государственных долгов, – например Calpers и PIMCO[94]. Но мы не знаем, есть ли здесь, как на других рынках, свой узкий круг крупных корпораций-лидеров, определяющих рыночные условия и цены. Известно, что министры финансов многих стран желают встретиться с руководством PIMCO, чтобы получить совет относительно своей бюджетной политики[95]. На международном уровне не существует антимонопольного законодательства, которое могло бы запретить сговор между лидерами рынка или запланированное решение о покупке; в отличие от ценового сговора между производителями цемента или нижнего белья, никто не понесет наказание, если ведущие мировые инвесторы во время телефонной конференции договорятся между собой держаться подальше от следующего аукциона французских ценных бумаг[96].

Демократические государства долгов вынуждены маневрировать между двумя категориями стейкхолдеров, поддерживая их хотя бы относительную удовлетворенность, чтобы не потерять в одном случае их лояльность, а в другом – доверие. При этом необходимо не допускать чрезмерного сближения ни с одной из сторон, так как это может привести к кризису в отношениях с другой стороной. Демократическое государство долгов может удовлетворить кредиторов только при поддержке своих граждан, готовых сотрудничать; если же граждане увидят в государстве продолжение руки кредиторов, есть опасность, что они откажутся от дальнейшего сотрудничества с ним. В то же время подобного рода государства могут претендовать на легитимность в глазах собственных граждан – особенно тех из них, кто, несмотря на интернационализацию, продолжает платить налоги – только тогда, когда кредиторы готовы финансировать и рефинансировать долги государства и его граждан на приемлемых условиях. Эта готовность может снизиться или вовсе исчезнуть, если государство пойдет слишком далеко навстречу желаниям своих граждан, задействовав для этого ресурсы, которых, возможно, позднее ему будет недоставать при обслуживании долга. Какой из двух групп государство долгов отдаст предпочтение прежде всего, зависит от их относительной власти. Последняя, в свою очередь, определяется тем, насколько вероятной и болезненной была бы для государства и его правительства утрата соответственно доверия или лояльности.

Данный конфликт между двумя группами стейкхолдеров, конкурирующих за контроль над демократическим государством долгов, – явление новое, развивающееся и практически не исследованное. Многое свидетельствует о том, что выход финансового капитала в роли второго народа – «рыночного народа», соперничающего с «государственным народом», – знаменует новый уровень отношений между капитализмом и демократией, при котором капитал распространяет свое политическое влияние не только косвенно (инвестируя или не инвестируя в национальную экономику), но и напрямую (финансируя или не финансируя само государство). В теориях кризиса 1960–1970-х годов исследовалось, каким образом послевоенным государствам относительно удалось сохранить свою демократическую легитимность, несмотря на специфическое положение граждан, контролировавших средства производства и инвестиции. Стремительное, с выраженным классовым уклоном ослабление демократической организации и сокращение политического участия в процессе либерализации, равно как и постепенное сокращение политического пространства действий в период череды кризисов последних четырех десятилетий, может означать, что нечто подобное будет невозможно после перехода от налогового государства к государству долгов.

Теперь мне хотелось бы обобщить некоторые наблюдения по поводу политики государства долгов и констелляции сталкивающихся в нем интересов, даже несмотря на то, что при недостаточной изученности этой области речь пойдет в основном о впечатлениях, полученных из периодической печати.

1. Увеличение долга богатых демократий вот уже какое-то время ограничивает их фактический суверенитет, и правительственная политика все больше подчиняется указаниям финансовых рынков. Еще в апреле 2000 г. Рольф Бройер, возглавлявший в то время Дойче Банк, в своей довольно скандальной статье в еженедельнике «Die Zeit» заявил, что сегодня политическая повестка дня «более, чем когда бы то ни было, должна формулироваться с оглядкой на финансовые рынки: если угодно, финансовые рынки стали своего рода “пятой властью” и наряду со СМИ играют важнейшую сдерживающую роль». По мнению Бройера, это не должно вызывать большого сожаления: «возможно, не так уж это и плохо, если в XXI в. политика окажется на буксире финансовых рынков». В конце концов:

«Политики ‹…› сами подводили к подобной ситуации ‹…›, когда они связаны в своих действиях, ‹…› и это доставляет им так много неудобств. Правительства и парламенты чрезмерно увлеклись таким инструментом, как государственные заимствования. Это подразумевает – как, впрочем, и для любых других долгов – подотчетность по отношению к кредиторам. Чем выше государственный долг, тем сильнее государства зависят от решений финансовых рынков. Если правительства и парламенты вынуждены сегодня все больше принимать во внимание потребности и предпочтения международных финансовых рынков, то все это связано с ошибками прошлого»[97].

Лишь несколько лет спустя ту же мысль стало возможно сформулировать более откровенно, называя вещи своими именами. В сентябре 2007 г. Алан Гринспен, занимавший в то время пост президента Федеральной резервной системы, в интервью цюрихской газете «Tages-Anzeige» (от 19 сентября 2007 г.) на вопрос, какого кандидата на