перестроены таким образом, чтобы вернуть себе доверие собственников и распорядителей капитала, предоставив им надежные гарантии на уровне проводимой политики и институтов, что государство не будет вмешиваться в экономику, а если и будет, то исключительно для защиты или восстановления рыночной справедливости в форме разумной прибыли на капитальные вложения. Предварительное условие для этого – нейтрализация демократии (в смысле социальной демократии послевоенного капитализма) и успешное завершение программы хайекианской либерализации.

Риторически и идейно-политически сторонники рыночной справедливости стремятся добиться перевеса в свою сторону, представляя социальную справедливость как «политическую» (а точнее – отражающую интересы узких слоев), а значит, нечистоплотную или коррумпированную. Рыночная же справедливость, по их заверениям, напротив, лишена всего этого в силу своей очевидной обезличенности и стабильных, исчисляемых теоретически затрат, она свободна от политики, действует в соответствии с универсалистскими принципами и поэтому чиста в смысле своей аполитичности. Ассоциируемые с этим разграничением понятия давно и прочно вошли в повседневный язык: когда говорят, что решение было принято исходя из политических соображений, часто под этим понимается, что оно принято с целью обогащения определенной группы интересов[74]. Рынки, как не устают повторять пиарщики капитализма, осуществляют распределение согласно общим для всех правилам, тогда как политическое распределение выполняется с оглядкой на мнение власти и с учетом связей. Тот факт, что при оценке эффективности и распределении ресурсов рынки игнорируют неравенство первоначальных вложений своих участников, обойти молчанием гораздо легче, чем публичные меры политики перераспределения, которые требуют открытого обсуждения и реализации. К тому же в случае с политическими решениями можно протянуть ниточку к конкретным лицам или институтам, вменить им ответственность за эти решения, тогда как рыночные суждения как будто в готовом виде падают с небес (особенно если рынок представляется как естественное состояние), а люди не имеют к ним вообще никакого отношения – это своего рода судьба, которую надо научиться принимать, а постичь сокрытые в ней высшие смыслы могут только эксперты.

МОНСТР ИЗГОЛОДАЛСЯ!

Если рост государственного долга коррелирует с неолиберальным поворотом и падением интереса к участию в политической жизни и не коррелирует с массовой демократической мобилизацией, то в чем же причина этого? В нынешнем кризисе государственных финансов я наблюдаю современное проявление функциональной проблемы модернистского государства, диагностированной еще в начале ХХ в., а именно: попытки государства изъять у частных собственников средства, необходимые ему для решения своих задач, обычно проваливаются. Так что причиной государственного долга становятся не высокие расходы, а низкие доходы – экономика и общество, организованные по принципу собственнического индивидуализма (Besitzindividualismus), не позволяют поднимать налоги выше определенного предела, одновременно предъявляя все больше требований к государству.

Действительно, можно заметить, что начало увеличения государственного долга в богатых демократиях в 1970-х годах совпадает с отставанием роста налоговых поступлений от роста государственных расходов. И если до определенного момента в среднем они росли в одном темпе, то с середины 1980-х годов объем налоговых поступлений оставался практически неизменным (рис. 2.4), а в ряде стран (особенно в Швеции, Франции, Германии и США) под победный марш неолиберализма к концу столетия он даже понизился (рис. 2.5)[75]. Так что и здесь по большому счету тренд был единым для всех стран и причины были схожи. Окончание фазы роста покончило и с так называемой холодной прогрессией (или «разрядным переходом»), когда налогоплательщики переходят в группу доходов, подлежащих налогообложению по более высоким ставкам. Для государственных финансов этот эффект был частично компенсирован инфляцией 1970-х годов; впрочем, очень скоро реальное сокращение доходов среднего класса привело к росту налогового непослушания [Block, 2009; Citrin, 1979; 2009; Steuerle, 1992] и призывам провести реформу по индексации налоговых ставок. В сочетании с успешной финансовой стабилизацией эти процессы привели к тому, что государственные доходы могли расти только в условиях гласного повышения налогов – вместо скрытого, что было бы менее рискованно политически.

Рис. 2.4. Государственные расходы и налоговые поступления с 1970 г. по семи странам

Источник: OECD Economic Outlook: Statistics and Projections.

В 1990-е годы добавились новые факторы. Благодаря быстрой интернационализации экономики крупным компаниям были предоставлены невиданные возможности перенести свои налоговые обязательства в менее требовательные страны. Даже там, где перевода производства не случилось, государства демократического капитализма вынуждены были ужесточить налоговую конкуренцию друг с другом, что заставило правительства стран снизить верхнюю границу корпоративного налогообложения [Ganghof, 2004; Ganghof, Genschel, 2008; Genschel, Schwarz, 2013]. Да, ожидалось, что отмена различных налоговых льгот расширит национальную налоговую базу и сделает общий бюджет менее зависимым от налоговых поступлений, однако о повышении налоговых ставок нельзя было и помышлять. К тому же неолиберальная доктрина настойчиво предлагала радикальные инициативы для ускорения экономического роста, что приводило к повышению оплаты и снижению налогов на верхних этажах доходной пирамиды, но к сокращению зарплаты и льгот для нижних этажей. И в этом «разновидности» капитализма различались лишь степенью интенсивности процесса: в Германии это были комбинация реформ налоговой системы [Ganghof, 2004, p. 98–117] и реформы рынка труда (Hartz IV![76]) в исполнении красно-зеленого коалиционного правительства Шрёдера; в США – демонтаж «социальной системы в привычном нам виде» («welfare as we know it») при Клинтоне вкупе с печально известным снижением налогов администрацией Буша после 2001 г.[77]

Рис. 2.5. Налоговые поступления по семи странам, 1989–2011 гг., % ВВП

Источник: OECD Economic Outlook: Statistics and Projections.

Случай США убедительно доказывает, что истоки государственного финансового кризиса как минимум в такой же степени связаны с доходной частью госбюджета, как и с расходной. Для стратегов организованного налогового сопротивления (Steuerwiderstand) – движения, распространившегося в конце 1970-х годов и отпраздновавшего первые победы в Калифорнии – популярное требование снижения налогов преследовало гораздо более серьезную цель: помешать государству реализовать другие столь же популярные социальные программы. Лозунг этого чрезвычайно успешного движения, за которым и поныне стоит одна из влиятельнейших фигур американской политики – антиналоговый активист Гровер Нурквист [Kuttner, 1980; Martin, 2008; Tarschys, 1983], звучит так: «Монстр изголодался!» («Starving the Beast!»). О том, что главной задачей движения является не сбалансированный государственный бюджет, а возвращение государства с неолиберальной колеи, свидетельствует тот факт, что политический знаменосец этого движения Джордж Буш, получивший от своего предшественника профицит бюджета, в первое десятилетие нового века не нашел ничего более срочного, чем провести резкое сокращение налогов для сверхбогатых, что вновь привело к (рекордному) дефициту, параллельно с этим он умудрился развязать две войны, это еще больше увеличило дефицит расходной части бюджета[78].

То, что государственные доходы после 1970-х годов подошли к стагнации, тогда как