— Ты не уйдешь, пока я схожу в ванную? Подождешь?

— Конечно, хоть и засиделся тут уже. Уложу, только сказки читать не буду, ладно? Так с тобой посижу.

Нина подскочила к отцу и крепко его обняла.

— Папка, как я рада, что ты у меня есть!

Нина взяла папу за руку, закрыла глаза и стала мечтать о том, чтобы быстрее уснуть. Вечер был поздним, тихим, каким-то неподвижным. Папа не стал читать, а начал рассказывать сказку с продолжением, которую они вместе придумали много лет назад. Это были приключения маленькой девочки-феи Крошки, почти Дюймовочки, милой, заботливой, с крошечными крылышками и очень доброй, которая всем-всем помогала. Но поскольку она была очень махонькой, никто не понимал, почему вдруг так хорошо и спокойно стало жить: детишки сразу засыпали и крепко спали по ночам (это Крошка нашептывала им сказки и успокаивала ночью), собачка, которая только и знала, что чесаться, теперь важно охраняет дверь (это Крошка созвала всех собачьих блох на государственный совет и дала им повышение — поселила их на шкуру злого волка в лесу), а бабушка, у которой всегда убегало молоко, теперь перестала волноваться (Крошка махала крылышками, и молоко не поднималось). Каждую сказку папа и дочь сочиняли вместе. Папа начинал, Нина давала сонные указания, несколько раз обычно поправляла папу — нет, Крошка полетела не в лес, а на озеро, давай сказку про рыбок! Потом указания и поправки становились все реже и глуше, пока наконец, Нина не засыпала.

На этот раз у Нины была особенная просьба:

— Папка, давай сегодня пусть Крошка будет у нас во дворе, такая сказка про нас. Чтоб она жила около моего окошка и меня стерегла. И все, и пусть никуда не улетает…

— Давай так, — согласился папа. — Пусть стережет, это хорошо…

И начал, взяв Нину крепко за руку:

— В одном московском дворе жила-была маленькая фея, и звали ее Крошка. Она была такой маленькой, что спичечный коробок казался ей огромным шкафом, цветочный горшок с фиалками — лесом, а наполненная водой ванна — Тихим океаном…

Папа говорил усталым голосом, все глуше и глуше, прислушиваясь к Нининому дыханию. Вот она уже засопела и смешно по-собачьи дернула ногой.

— Спи, моя девочка, — сказал папа, поцеловал дочку, и выключил настольную лампу. Потом подошел к окну и раскрыл его — он не волновался, решетка и крошка-фея должны были оберегать Нинин сон. Задернув занавески, на цыпочках вышел из комнаты, а через минуту и из квартиры, плотно закрыв дверь и убедившись, что щелкнул замок.

Писальщик сидел в беседке, его и видно не было. Он проследил, как в Нининой комнате погас свет, еще немного послушал радио, которое пело откуда-то сверху детским высоким голосом Тамары Миансаровой про оранжевое небо, и бесстрашно вышел на свет. Потом исчез в арке и через пару минут появился оттуда, словно кто-то другой, незаметно проскользнул мимо окон Нининой квартиры и поднялся на возвышение около ее спальни. Окна были не заперты, он ткнул тихонько обе створки, и они, жалобно скрипнув, раскрылись. Писальщик улыбнулся, сделал шаг назад к скользкой и заросшей мхом стенке, оперся на нее, трогая длинными бледными пальцами шероховатые кирпичи, и заулыбался еще шире. Глядя на распахнутое окно с задернутыми шторами, он представил себя в театре: вот он сидит в красно-бархатной золоченой ложе, красивый, загадочный, с биноклем, посматривая вверх на ярусы, а вокруг нарядные дамы в декольте, запах дорогих духов, женский смех, шелест одежды. Музыканты в оркестровой яме настраивают инструменты, и вот все, наконец, замолкает. Писальщик от нетерпения даже встряхнул головой, закрыл глаза и улыбнулся куда-то в небо, обнажив неестественно ровные поблескивающие зубы.

И вот раздались аплодисменты — вышел дирижер. Он невидимо проскользнул мимо музыкантов, взошел на свой постамент и повернулся к публике лицом, лицом Писальщика. Волосы до плеч, черные, прямые, на пробор, высокий белый ворот с отогнутыми уголками, шикарный фрак и изящная волшебная палочка. Ослепительно улыбнулся, окинул влажными блестящими глазами зал, картинно поклонился, встряхнул гривой и взмахнул рукой.

Восхитительные фантазии были резко прерваны — во двор вошел вконец пьяный Миша, вернее, впал, расслабившись, словно опасный путь по вражеской территории был только что с трудом преодолен, а в тылу его уже никто не тронет. Писальщик нахмурился, но не пошевелился. Миша крякнул и попытался встать на четвереньки, чтобы еще ближе подползти к родному дому. Но силы на этот раз были рассчитаны не слишком точно: улица, двор и вот он, подъезд, но все — он иссяк. Писальщик бесстрастно смотрел на возящегося в пыли Мишу, который бурчал какую-то мелодию и заземлял его восхитительные фантазии. Воображаемая сцена мигом улетучилась, перед ним зияло окно с чуть подрагивавшими на сквозняке полосатыми занавесками, но прогонять свои видения совершенно не хотелось. Он решил получить сегодня удовольствие в полной мере и даже не двинулся с места, несмотря на не вовремя приползшего алкаша. Хотя в другой раз незаметно бы ушел, исчез, растаял.

Писальщик стоял, тесно прижавшись к старой стене, словно слившись с ней и став ее частью, почувствовав на мгновение, что на плечах начал пробиваться мох, который мягко выстилал часть кирпичной кладки. Спина стала ощущать прохладную влагу. Писальщик глубоко вдыхал воздух, задерживая его в легких, пытаясь различить чудесные запахи вокруг. Пахло сыростью, мокрыми листьями, плесенью, неподвижностью и девочкой. Писальщику не хотелось отвлекаться, но Миша вдруг звонко, по-пионерски, икнул и закричал:

— Лиза, Лиза, душечка, возьми меня! — вложив в этот трубный призыв все свои скудные молодецкие силы, и сразу смешно басом забомкал:

Писальщик поморщился, но продолжал стоять как вкопанный: нельзя было допустить, чтобы какая-то несуразица нарушила вечер, который так чудесно начинался.

Миша все бомкал и бомкал, умастившись в пыли и смешно вытягивая губы трубочкой. Но тут хлопнула подъездная дверь, и раздался громогласный крик, перекрывший в момент Мишино бомкание:

— Ты что, вконец с мозгами поссорился?

Лизавета была крупна и напориста. Имя это ей категорически не шло, она должна была бы родиться Варварой или Фросей на худой конец. Фартук, надетый на веселый халат, был мокрым на объемном животе — Лизавета стирала в тот момент, когда со двора послышалась песня про вечерний звон, бросила белье, пошла вынести мусор, а заодно подобрать и мужа. Она взяла его за шкирку и приподняла сильной рукой. Но муж глухо бомкал и никак не мог остановиться, глядя на свою супружницу слюнявым взглядом.

— Эх, не того калибра взяла мужика, права была мать, царствие ей небесное! Не того калибра! Надо было за Генку выходить! Подполковницей уже точно была бы!

Она вертела бомкающего Мишу в руках, словно пыталась разобраться, что это такое и зачем оно ей вообще нужно.

— Развестись, что ли, с тобой на хер? — спросила она как бы в воздух, понимая, что вопрос этот скорее риторический.