Миша вдруг перестал бомкать, осознанно на нее посмотрел и четко спросил:

— А как же ты без меня?

И вдруг заплакал грязными крупными пьяными слезами.

Писальщику было не впервой присутствовать при семейной драме, и он наслаждался чужими страстями, терпеливо ожидая своего часа. Он повернул голову и стал наблюдать из темноты за крупной женщиной в халате с пьяным обмылком, который покряхтывал и повизгивал в ее руках, как щенок.

— Эх, Михаил, стал бы ты обратно человеком, я б тебе утятинку приготовила с картошечкой под сливкою и грибом, но нет, не дождешься ты моего семейного рецепта. Да перестань ты бомкать-то, наконец, урод!

Лизавета загребла его за шкирняк и поперла домой, как раньше доисторические люди тащили в пещеру добычу, волоча по земле. Мишины ноги скребли и хлюпали по грязи, оставляя глубокие неровные борозды.

— А нам не надо девятьсо-о-о-о-от! Два по двести и пятьсо-о-от! — перестав бомкать, вдруг что есть силы заголосил Миша в попытке хотя бы голосом зацепиться за дворовую свободу.

— Цыть, ты, математик хуев, — прорычала супружница, заволакивая тело в подъезд.

Писальщик заслушался разговором прелестных собеседников, но все же мечтал, чтобы они поскорее исчезли — пора было возвращаться к собственному спектаклю. Голоса во дворе стихли, и он погрузился в свои музыкальные грезы.

В театре мягко гаснет свет, торжественно начинает разъезжаться тяжелый пыльный занавес, который обнажает сцену целиком только уже в кромешной черноте, и чувствуется лишь слабый полуживой кулисный сквознячок, прошивающий зрителей на первых рядах партера.

Вот сверху выстреливает прожектор, нацелившись прямо на середину, и обливает светом фигуру скрипача в длинном черном плаще. Он стоит спиной, черные блестящие волосы падают на плечи, скрипка в левой руке — он поднял ее чуть выше головы, держа корпус на ладони, смычок в правой.

Это сам Паганини.

Кроме него, вообще ничего не видно, лишь он, скрипка и сотни зрителей. И вот он резко разворачивается на каблуках, захватывает острым подбородком скрипку, взмахивает гривой и начинает играть свой двадцать четвертый каприс ля минор, самый сложный, почти невозможный. Он закрывает глаза, играет виртуозно, отчаянно и чересчур эмоционально, смычок летает в воздухе, слегка успевая прикасаться к струнам и извлекать удивительный звук.

Вдруг яркий луч другого прожектора падает на обычную железную кровать в глубине сцены, на которой спит девочка — спит немного неестественно, лежа на спине и свесив обе руки с кровати. На ней белая, как дым, шелковая ночная рубашка с длинным-предлинным шлейфом, который лежит у ног скрипача. А тот все играет, отдаваясь скрипке так, что даже неловко, так, словно продал душу дьяволу в обмен на свое музыкальное мастерство и словно только что подписал кровью все необходимые для этого документы в присутствии адвоката. Пальцы у скрипача длинные, тонкие и бледные, слишком подвижные, словно механические — пальцы самого Паганини. Вот снова взмах смычком, и легкая ткань шлейфа взлетает вместе с ним в воздух, зацепляется за смычок и с каждым взмахом начинает подниматься в воздух, создавая облако вокруг скрипача. Еще один взмах — и кровать с девочкой двигается с места, уменьшаясь в размерах с каждым кругом, который делает по сцене. И крутится, крутится в коконе из невесомой ткани, превращаясь в музыку и становясь почти прозрачной, пока, наконец, не исчезает совсем.

Он играл сейчас для нее одной — для той, которая свернулась там теплым комочком на пружинистой кровати! Хотел, чтобы услышала, поняла, хотел заинтересовать, привлечь ее внимание… Он чувствовал, что интересен, видел в глазах девочки огонек, любопытство и… вызов! Да, это был вызов именно ему, он только теперь это понял! Она звала его играть, и он стал размышлять, как сделать первый шаг.

Писальщик весь напрягся, заулыбался в предвкушении, чуть отодвинулся от холодной стены и прикрыл глаза. Затем схватил, найдя где-то в воздухе воображаемую скрипку, смычок и стал играть неслышимую музыку невидимым смычком. Волосы взлетали, когда он откидывал голову назад, и снова падали на лицо. Он упивался собой и музыкой, которую слышал только сам, но играл для дикарки, словно вызывая ее к себе этими бесшумными звуками.

Тот человек, в грезах на сцене, и тот, у стены в вонючем зассанном закутке, были в этот момент единым существом. Он не издавал ни звука — ни голосом, ни движениями, словно долго репетировал эту увертюру перед окном девочки с Патриарших. Играл уверенно, трогая именно те воздушные струны, которые было необходимо, и иногда страстно и широко взмахивая смычком.

А когда, наконец, он неслышно сыграл все, что задумал, и опустил смычок, то увидел, что весь воображаемый зал встал, хлопая ему. Все без исключения!

Польщенный скрипач склонился в глубоком поклоне, как это делали в старину — чуть присев и выставив ногу вперед, и белозубо улыбнулся, еще раз оглядев зал.

У каждого зрителя было его, Писальщика, лицо!

Но вот картинка перед глазами исчезла. Свет вырубился.

«Пора», — подумал возбужденный успехом Писальщик и, отделившись от стены, сделал шаг к Нининому окну.

Будильник прозвенел ровно в 7.30.

Нина открыла глаза и потянулась. Несколько минут поскрипела еще на кровати, все еще потягиваясь по-кошачьи, потом села и наконец полностью очнулась ото сна. «Как хорошо, что папка вчера посидел со мной, — подумала Нина. — Уснула быстро и поспала хорошо».

В комнате стояла непривычная прохлада, Нина поежилась и пошла мурашками. Сначала попыталась их смахнуть, словно прилипшие хлебные крошки, но из этого ничего не получилось, и она решила втереть их обратно в кожу.

Подошла к окну и отдернула шторы, чтобы закрыть форточку.

Окно было раскрыто настежь.

Нину насквозь прошил страх…

Прямо перед ее глазами, около кирпичной стены на покрытой мхом площадке, вкруг сидели все ее игрушки, которые обычно были выставлены на широком подоконнике в комнате и ни одна из них еще никогда эту комнату не покидала. В центре этого странного вече болтался на бельевой веревке подвешенный за шею и улыбающийся до ушей Буратино. Нина проследила глазами, не поднимая головы, куда был привязан конец веревки, но так и не увидела. Буратино слегка и как-то нехотя раскачивался, словно его только-только повесили, именно это Нину больше всего и напугало. Она стояла молча, не шевелясь, но внутри ее все кричало от ужаса. А Буратинка нехотя покачивался, улыбаясь во весь рот.

Нина стала глотать воздух, как брошенная на землю рыба, широко и некрасиво разевая рот, словно пытаясь громко-громко, но абсолютно беззвучно крикнуть. И вот, дернувшись всем телом и сделав какое-то неловкое резкое движение, она одним махом закрыла окно, защелкнула его на шпингалет и задернула занавески. Потом часто задышала, покрылась испариной и тоненько так, по-щенячьи, заскулила, то ли от страха, то ли не понимая, что делать дальше.

Мама, наверное, еще спала. Идти к ним с Игорьсергеичем в комнату совсем не хотелось — он не любил, когда Нина входила без спросу.