Она точно знала, она была просто уверена, что за окном стоит огромный паук с головой того дядьки, с мелкими злыми глазками, жадный и не знающий пощады, который разузнал, что взрослых нет дома и самое время поживиться молодой кровушкой. Нина еще сильнее вжалась в теплую лужу под собой, вспомнив некстати картинку из энциклопедии про камбалу, которая зарывалась в песчаное дно, чтоб ее не заметили. Она была готова, что паучье жало вот-вот уткнется ей в бок, проткнет насквозь и утащит в форточку. Нину заколотило еще сильнее, она выдернула изо рта одеяло и заорала:

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!

Жало дернулось и попятилось. Но Нина этого не увидела — она вконец расплакалась, всхлипывая и размазывая по щекам сопли и слезы. Она первый раз плакала так яростно и самозабвенно, пытаясь выплакать весь этот ужас, смыть горючими слезами, прогнать, забыть. Она все рыдала и рыдала, а потом, устав сотрясаться и совершенно обессилев, стала просто тихонько выть. Но на вой сил тоже не оставалось — слышались лишь редкие всхлипывания. Глаза ее закрывались, веки тяжелели, и у нее уже не получалось отделить сон от яви. Девочка так и заснула на мокрой пахучей простыне и подушке, пропитанной горячими солеными слезами, заснула, спасаясь от страшного, поджидающего ее у окошка человека-паука или кто это там был.

Писальщик, стоящий у низкого Нининого окошка, улыбнулся, услышав жуткий девочкин крик, а затем вой. Он стал вытягивать из форточки длиннющую голую ветку, которая только что так удачно исполнила какую-то страшную неведомую ему роль. «Почему же малышка так перепугалась?» — подумал мужчина. Он отбросил черную прядь со лба, пристроил хворостину у стены и подошел вплотную к форточке. Закрыл глаза и, чуть наклонившись, стал внюхиваться в аромат, который исходил оттуда, из комнаты, стараясь вовсю насладиться и звуками, и запахами. Он хищно повел носом и слегка оскалился, уловив прелый солоноватый запах мочи и услышав шорох с тихим приглушенным повизгиванием, словно где-то в углу на старой лежалой подстилке проснулись и завозились обделанные щенки. Чуть подавшись вперед, он приоткрыл тяжелую занавеску, чтобы по-гурмански вкусить детские запахи — они были красивыми и многослойными, и каждый, чуть соприкасаясь с другим, раскрывался, как настоящий бутон. О, какие это были изысканные духи — скорее не духи, а сама похоть, укутанная в облако сладчайших благоуханий! Запах детской мочи, конечно, перебивал все остальные — он, как показалось мужчине, чуть отдавал клейкими соцветиями тополя, слегка солоновато-сладкими, и лежал в основе целой пирамиды из ароматов.

Чуть глубже втянув воздух в легкие и прогнав его по всем витиеватым рецепторам, он ощутил ноту сердца — так сказать, главную тему аромата комнаты, где уже спала, отключившись, Нина. Это был запах стойкого страха. Он тяжело нависал над остальными, был почти осязаемым и успел пропитать все вокруг, забивая основной дух. Запах человечьего страха, накопленный за всю историю существования людей кровью, генами, веками и чем там еще, запах страха, как если бы он существовал вообще, ворвался в ноздри тончайшим шлейфом и дрожью прошел по всему телу Писальщика.

Мужчина снова оскалился, узнав его, приоткрыл влажные глаза и посмотрел в комнату. Девочки видно не было, просто в левом углу на железной кровати лежала небольшая одеяльная горка в меленький цветочек, которая закрывала Нину с ног до головы, прятала ото всех. Вот ты где, малышка, еще шире улыбнулся Писальщик. Он снова прикрыл веки и продолжил, как великий парфюмер, раскладывать запахи по нотам. После основы и ноты сердца шли верхние ноты, самые быстро улетучивающиеся компоненты, которые обычно испаряются первыми, стоит лишь открыть флакон. Это были теплые слезы, решил мужчина, которым и верить-то никак нельзя.

«Девичьи слезы» — так бы он мог назвать эти духи.

Писальщик снова ухмыльнулся. Было уже поздно, двор совершенно почернел, а ветка липы махала на ветру перед фонарем, то совершенно закрывая свет, то ослепляя все вокруг. До Писальщика свет почти не доходил — он стоял черный, как тень, уверенно сливаясь с темнотой тупика. Он чуть оторвал лицо от решетки — оно никак не пролезало, хотя, казалось, еще чуть-чуть и получилось бы, — обернулся для верности и снова слился с решеткой, жадно улыбаясь в предвкушении своей тихой плотской радости. Потом, отодвинув полу черного плаща, нашел в штанах то, что искал, завозился и сдавленно охнул, закатив глаза…

Утром в комнату вошла мама Варя, весело о чем-то воркуя. Пробило десять, и Нина должна была давно встать, пусть даже в воскресенье, она всегда вставала чуть свет.

— Малыш, ты как у меня? — появившись на пороге, спросила мама и вдруг поморщилась, узнав запах.

— Что случилось? Ты описалась? Как так?

Она подошла к окну и одним движением отдернула занавески, которые с радостью разъехались в обе стороны, нагло обнажив красную замшелую кирпичную стену перед окном. Потом дернула шпингалет и яростно распахнула окно, чтобы выветрить въевшийся в комнату запах немытого сортира. Секунду постояла у окна и села на край кровати. Нина никак не отреагировала. Мама принялась тормошить дочку, но та все никак не могла сбросить с себя сон, хотя ей казалось, что она уже давно открыла глаза, что рядом с ней сидит мама и о чем-то громко спрашивает, а сзади из окошка к ней бесшумно и жутко направляется жало, целясь прямо в голову. Мама не видит этого, не слышит, не чувствует, она же сидит спиной, ей совершенно не страшно! Она улыбается, а Нина физически умирает от страха, ее желудок сводит, и вся она покрывается клейкой холодной испариной, опять переживая ночной ужас…

— Мама! Нагнись! Мамочка-а-а-а-а-а!

Нина резко села на кровати, широко открыла глаза и теперь уже совершенно проснулась, словно и не спала все эти часы мертвым сном. Она вцепилась в мать и снова затряслась мелкой ночной дрожью, которая, доходя до материнского тела, совершенно в нем растворялась.

— Что случилось, малыш, тебе что-то приснилось? — тревожно спросила мама, крепко обняв Нину.

Нина потихоньку успокаивалась, вздрагивая, уткнувшись маме в мягкую родную грудь и чувствуя наконец абсолютную защиту.

— Ну, рассказывай, что же такое тебе приснилось? — Мама обхватила дочкино лицо двумя руками и звонко чмокнула нос.

Нина кривенько улыбнулась и опасливо осмотрелась. Занавески понуро висели по углам комнаты. Они были в крупную темно-зеленую полоску, очень похожие на ее матрасный чехол, и не очень нравились Нине. Но мама считала, что полоска зрительно увеличивает высоту потолков, а как с этим поспоришь? Нина даже не пыталась маме объяснить, что, когда занавески задернуты, маленькая комнатка начинает ей казаться клеткой — собственно, ей это и в голову не приходило, просто создавало ощущение несвободы и вызывало чуть слышимую грусть. А Нина мечтала о занавесках в цветочек — она видела такие где-то, легкие, ситцевые, похожие на мечту, светло-зеленые, даже салатные, с разбросанными по всему полотну ромашками, маками и васильками, как поле у бабушки в деревне. Нина любила гулять рядом с этим полем, где росло что-то важное — рожь, сказала бабушка, а в этой ржи то вдруг васильки стайками, то маленькие мачки брызгами, как огоньки. Но в само поле Нина никогда не ходила — бабушка научила ее полезное не топтать: