Хаэль схватил бурдюк с водой и вышел на улицу.

Было раннее предрассветное утро, когда все кажется серым, призрачным, прячущимся в тумане. До восхода солнца оставалась пара часов. Если поспешить, то он успеет.

И мужчина поставил ногу на первую ступеньку.

Путь занял все отпущенное им самому себе время. Если бы не бессонная ночь, то он бы поднялся быстрее. Но имеем, что имеем. Ждать еще сутки он бы не смог.

Когда до вершины, осталось уже совсем немного, воздух начал расцвечиваться алым. Еще несколько минут, и солнце покажется из-за горы. И он начал твердить, как мантру, задыхаясь от долгого подъема:

— Первый луч! — подгонял он себя.

— Первый луч, — когда-то эти подъемы давались ему гораздо легче.

— Первый луч! — и вывалился на небольшую площадку на вершине, одновременно с солнечными лучами, упав в бессилье на колени, поднимая руки к небу.

— О, Милосердный, прости меня! Я был глуп и слеп, не понимая, зачем Ты сохранил мне жизнь!

— Я был неблагодарен пытаясь забыть то, что забыть нельзя!

— Ты привёл к моему порогу девочку, такую юную и прекрасную, — и показал мне всю черноту моей души! — он кричал в небо, заливаясь тяжелыми слезами, потому что сейчас это было единственным, что он вообще мог делать.

— Позволь же мне совершить сейчас то, что хоть как-то искупит мой поступок, искупить который нельзя!

— Возьми мою жизнь в обмен на ее! Позволь отдать ей мою силу! Позволь напитать Светом! Не забирай ее! — слова его — бессвязные, хриплые, вылетали из сорванного горла.

— Ты дал мне пить из Твоего источника, мне — недостойному! Дай же напитать того, кто достоин! Почему она не принимает Свет? Что я делаю не так?

Он рыдал и выл в голос и единственное чего боялся сейчас, так это того, что не будет услышан.

— Дитя зреет во чреве её! Дитя, отбирающее силы, которых нет у матери! Дитя, зачатое Тьмой и Светом! Дай ей жить! Дай ей сил выносить своего первенца! — он давно уже хрипел, размазывая слезы по щекам.

— Возьми вместо ее жизни, — мою!

— Ты видишь все и всех! Загляни в мою душу! Как я смогу жить, наполненный стыдом и позором? И если ты дал мне это почувствовать, дай и искупить!

Больше всего на свете он страшился теперь, что молитва его не будет принята, что ему предстоят долгие одинокие годы, наполненные воспоминаниями и стыдом.

— Прими мою жертву, о Милосердный, — как Искупление! — не ради меня, — ради себя! — и мир вокруг него… взорвался.

Он пришел в себя только через несколько часов. Голову напекло. В горле пересохло. Хорошо, что рядом нашлась вода.

Отшельник посидел немного, попил, умылся, и пополз вниз, ругая себя за то, что когда-то вырубил ступени такими высокими.

Десять лет его ежедневного труда ушло на эту лестницу. И всегда он приходил сюда за ответами на вопросы. Сегодня впервые, — за прощением.

Но просить прощения было не у кого.

Хаэль лишь надеялся теперь, что Милосердный сжалится над ним и примет, как всегда было у воинов, — жизнь, в обмен на жизнь.

Глава 16. Колдун

Сколько он себя помнил, он всегда жил в Городе. Родился в нем, в нем рос и принял Тьму, закончив школу для темных.

У него не было ни отца, ни матери. Точнее родители наверняка были, но никогда ему не суждено было узнать кто они.

Мать скорее всего была шница, — одна из сидящих у ворот и принимающих всех желающих мужчин в небольшой каморке внутри городской стены. Таких женщин из города не выгоняли, но и статус их был хуже, чем у рабынь. Жить они могли лишь в крепостной стене, в клетушках без окон, рядом с амбарами, загонами для лошадей и казармами воинов.

Если у таких женщин рождались дети, то младенцев отбирали, отправляя в приют.

Те мальчики, у кого обнаруживалась искра Тьмы, становились ее служителями. И это было спасением. Всех остальных продавали в рабство по достижению десятилетнего возраста.

Когда Жрец предложил обмануть Князя, уйдя из Города, а потом вернуться и убить ослабевших от ритуала жителей, — Колдун отказался. Его сила была вплетена в Тьму города. Он был часть этого организма, живого, дышащего, впитывающего чужие негативные эмоции так же легко, как и людские испражнения, сливающиеся в глубину.

Улицы города, каждый его дом, каждый камень были объединены между собой. Каждый зависел от каждого. Чужаков сюда не пускали.

Жителем Города можно было стать, лишь родившись в нем. Конечно, если ты не был рабом. Жизнь у таких людей была тяжелой и недолговечной. Город выжимал из них все, что можно, и они быстро умирали. Иногда слишком быстро.

Жизнь в приюте была тем же рабством. Утреннюю похлёбку и вечерний кусок хлеба нужно было еще заслужить. Милосердия этот Город не знал. Все определялось по принципу, — мера за меру. Поэтому начиная с самого раннего возраста, детей заставляли работать. Старшие обслуживали младших. Совсем маленькие сидели в клетках, размером чуть больше их самих. Хочешь выйти из клетки, — заставь ее открыться.

Мальчику повезло. Тьма внутри него была живой, шепчущей, ждущей. И он научился общаться с ней, едва начав говорить. В клетке его могли удержать, лишь под ярким светом. Стоило же возникнуть небольшой тени, сгуститься темноте, — как он шагал в это пятно.

Он научился выходить из клетки едва ему исполнилось три года. Сначала просто желая сбежать, потом, начав ставить себе конкретные цели.

Мир становился размытым, серым, гулким, ложась под ноги двухмерной изнанкой. В этом мире жили тени. Размытые и густые, молчаливые и шепчущие. Просто тени и тени-чудовища. И каждое из них хотело обрести власть над этим маленьким куском плоти, сунувшимся в Тьму, захватить его душу, найти выход в материальный мир.

Не зная ничего об этом, не разделяя действительность и ее проекцию, мальчик считал эту двумерно-трехмерную реальность как единым миром. И чудовища Тьмы казались ему не страшнее приютских надзирателей. И тех, и других он научился обманывать.

Узнав о юном темном, умеющем ходить тенями, Жрец взял его под опеку и пообещал ребенку научить договариваться с самыми страшными чудовищами Тьмы.

Жрец был добрым, ласковым, и для ребенка, никогда не знавшего родительской любви, такая ласка казалась подарком с небес. А то, что пришлось позволить делать со своим телом, — было лишь ценой за эту любовь. Жрец попросил никому не говорить об их маленьком секрете, но он бы и так не сказал. Во-первых, было стыдно, а во-вторых, ребенок был рад тому, что