Сандрина им гордится, гордится вопреки своей книжке о детях, в которой утверждается, что скрытность – плохой знак. Чтобы сделать такое, надо исхитриться, надо быть очень ловким, в этом доме трудно что-то сделать незаметно.

Не глядя на нее, Матиас как-то странно перемещается по комнате; он запаниковал и позволил ей войти, но ему неприятно ее вторжение; а ведь она никогда не повышает на него голоса, и ей непонятно, чего он боится, а потом до нее доходит: он хочет встать между ней и фотографиями, он разрешил ей войти, забыв, что они тут лежат. Неужели он опасается, что она накажет его? Отругает за то, что он без спросу взял фотографии и припрятал?

– Какие хорошие фотографии, – говорит Сандрина как ни в чем не бывало, и явное напряжение, охватившее ребенка, мигом исчезает. Она не сердится, и он успокаивается.

Она приближается к нему, под ногами что-то хрустит – это мешок для мусора. Одежда, из которой Матиас вырос, выстиранная и сложенная, хранилась в шкафу в коридоре, но Матиас извлек ее из шкафа и из мешка.

– Тебе немного маловата эта футболка. Эй! Я жду. Что скажешь, мой хороший?

– Я хочу, чтобы она меня узнала, – тихо-тихо отвечает Матиас.

Сандрина приседает, в нерешительности смотрит ему в глаза:

– Понятно. Понятно. И… ты уже выбрал, в чем будешь завтра?

Матиас склоняет голову, указывает на дракона.

– Как хочешь. Отлично. Может, уберем остальное? Твой папа… для него это тоже очень непросто, может быть, лучше, чтобы ко всему прочему в доме не было такого бардака? Вдруг мама захочет посмотреть твою комнату?

Они вместе все собирают и складывают. У Матиаса не сразу получается. Обычно Сандрина сама занимается его вещами, но он быстро схватывает, его движения обретают четкость, и в итоге перед ним вырастают аккуратные стопки футболок. Теперь их можно уложить в темно-зеленые мешки для мусора и вернуть в стенной шкаф в коридоре.

– Как будто ничего и не было, – говорит Сандрина и спускается вниз: пора приниматься за запеканку.

Он во дворе; стоя спиной к дому, размеренными движениями стрижет живую изгородь. На миг он поворачивается в профиль, и Сандрина видит, как хмурятся его брови и как сильно напряжены шея и плечи. Когда Матиас появляется на кухне, она сознает, что ее мысли уже давно унеслись куда-то вдаль, а сама она, застыв перед раковиной, невидящими глазами смотрит в окно. Малыш снова в той футболке, что была на нем с утра, в футболке без дракона, по размеру, и надо очень внимательно вглядеться в его лицо, чтобы различить на нем признаки нетерпения. Сандрина чуть не плачет. Теперь она прекрасно знает, каковы ее мужчины. А ведь ей так хотелось принести им счастье. Что ж, остается лишь мечтать, чтобы это не стало для нее концом, расторжением брака в одностороннем порядке, чтобы с ней не поступили, как с дефектной моделью, подлежащей возврату. Она чувствует, что уже на грани, ей хочется сделаться злой, эгоистичной, хочется думать только о себе, но каждый раз, когда Матиас задевает ее или стоит рядом и до нее доносится исходящий от ребенка аромат мыла и выпечки, она сдается. Она хочет одного: чтобы он не страдал.

Странный ужин, можно подумать, что это самая обычная суббота, а ведь завтра они откроют дверь и впустят в дом неизвестное, неведомое, крушение их хрупкого счастья. Сандрина не отрывает глаз от Матиаса. Перечеркнуть, склеить, восстановить нельзя, долгие месяцы он был сиротой без матери, больше года, почти два, как такое можно исправить? Возвращение, которое бередит его раны, вызывает тревогу в его птичьих повадках и страх, который целиком отразился в простых вопросах: «А что, если она меня не узнает? Что тогда? Она все равно будет моей мамой?» И как его сердечко переживет второе исчезновение матери? Сандрина заводит разговор о шоколадном пироге на завтрашний обед, она надеется, что отец Матиаса подхватит его, скажет, что он думает, чего опасается, но слышит: «Они должны приехать к двенадцати» – и больше ни слова.

Вечер у телевизора тянется долго и мучительно. Дождь так и не пошел, а небо все так же хмурится. Пульт у него, и ему все не нравится, все неинтересно; он не дает посмотреть документальный фильм, который увлекает Сандрину и Матиаса, переключает каналы все чаще и чаще. Матиас сидит между ними, прижав ноги к груди и уперев подбородок в колени; когда его отец говорит о фильме: «Какая фигня», мальчик еще сильнее прижимает коленки к груди, и по его пустым глазам Сандрина видит, что он ушел куда-то в себя, где сам себе по секрету что-то рассказывает. Она смотрит на его ножки, на пальчики, обтянутые носками.

Отвергается еще одна передача, наконец отец говорит:

– Ладно давайте вашу документалку.

Он находит нужный канал, и в этот момент голос за кадром подводит итог: «…в ближайшие годы» – затем идут финальные титры.

– Ну вот, уже конец! – Отец возмущен так, как будто это их вина. – Иди спать, Матиас.

Мальчик опускает ноги на пол и спешит в свою комнату.

– А где «спокойной ночи»? – звучит ему вслед низкий голос.

Ребенок застывает, упираясь взглядом в носки, говорит:

– Да, спокойной ночи.

– Ступай, – разрешает отец; он негодует; весь мир негодует, и сумеречное небо наваливается всей своей тяжестью на уже давший трещину дом.

Хорошо бы унять его раздражение, думает Сандрина, но как? Он все время отмалчивается, уклоняется от разговора, ясно, что он не желает обсуждать ни завтрашний день, ни вчерашний, ни тот, когда по телевизору показали его первую жену, и Сандрина не хочет настаивать. Она спрашивает наобум:

– Может, чаю?

И немедля получает резкий окрик:

– Это ты мне?

Сандрина колеблется. Ей кажется, что снаружи по плиткам террасы стучат капли дождя – неужели пошел? Она говорит:

– Да, а кому же еще. – И пытается усмехнуться, как будто это всего лишь шутка, но она знает, что это не так.

– А-а… наконец-то ты вспомнила, что я тут живу, а то я уж думал, что я в чужом доме, в гостях. – Он цедит слова сквозь зубы, швыряет пульт на мраморный пол, встает с дивана и идет к лестнице.

Сандрину берет оторопь, она восклицает:

– Подожди, не уходи, что с тобой?

Он не останавливается, он поднимается наверх и чуть ли не кричит:

– Сколько раз повторять: дверь должна быть открыта! – Потом идет дальше, и все.

Внезапно на Сандрину наваливается усталость; напряжение отняло у нее все силы. Снаружи только теплый ветер, гроза так и не разразилась. Она опускается