Много раз, стоя у этого окна, отец Аменгуал спрашивал, отчего, как только ему является возможность сделать следующий шаг вверх, получить синекуру – без посторонней помощи, лишь благодаря собственным достоинствам, – так обязательно, словно по колдовскому заклинанию, возникает кто-то и совершенно незаслуженно, то ли по ошибке, то ли случайно, оказывается назначенным на место, достойное именно его. Сейчас, кажется, история повторится. После пяти лет упорного труда, когда он делал все, что от него требовало начальство: составлял жизнеописания святых, сообщения для Генерального настоятеля ордена[64], когда все, казалось, сладилось, заявился отец Феррандо с требованием отказаться от того, что ему, Аменгуалу, принадлежит по праву. Но на этот раз сосланный иезуит не был расположен уступать. Если возникнет необходимость, он напишет Генералу ордена и перероет землю от Мадрида до Рима. Ему с его пятилетним трудом на благо монастыря есть что противопоставить отцу Феррандо. Его достоинства очевидны, доказательства заслуг осязаемы, их не нужно долго искать – достаточно подойти к рабочему столу. Вся столешница была покрыта слоем бумаг, результатом ночных бдений, предпринятых им изысканий, поскольку сей труд – не просто хвалебная песнь Господу и назидание грешникам, основанное на воодушевляющем примере святой жизни достопочтенной сестры Нореты Каналс, но и образец изысканного стиля. Аменгуал полагал это особо полезным для такого рода сочинений, ибо в них воплощался предписанный Горацием принцип delectare prodesse[65]… «Неуч отец Феррандо, при всей своей дремучести и недоумии, должен это признать. Он-то что написал, чтобы противопоставить моему сочинению? Разве что свои доносы… Читай, читай, болван, мои бумаги, пока я делаю вид, будто так увлечен созерцанием вида, открывающегося из окна, что ничего не замечаю!»

«Las virtudes de esta ejemplarisima religiosa fueron tantas y tan solidas que constituiian un vivo retrato de perfeccion de tan irreprimible vida que al parecer no tenia resabios de hija de Adan. Aun de pocos meses, los dias de ayuno rechazaba el pecho de su nodriza y fueron sus primeras palabras: “Vull ser mongeta…”»[66]

– Я вижу, вы уже приступили к редактуре своего труда о достопочтенной сестре Норете. Значит, скоро мы увидим его напечатанным? – ядовито осведомился отец Феррандо.

– Думаю, да. И мой труд не менее красноречив, чем доносы ваших осведомителей. Я, в отличие от вас, отец Феррандо, не вкладываю свои таланты в чужие бумаги.

Отец Феррандо промолчал, поскольку усиленно думал, как бы половчее парировать удар. В отличие от ученого монаха, он не родился на острове, а приехал из Валенсии и уже восемь лет жил на Майорке. Иезуит хорошо был известен в городе, не только потому, что многих исповедовал – в частности, обитателей еврейского квартала, – но и от того, что пользовался здесь большим влиянием, особенно в прошлом, поскольку был духовным наставником предыдущего наместника короля. Он мечтал о должности ректора по иным соображениям, нежели отец Аменгуал. Тот хотел подняться на ступеньку повыше и продвинуться по карьерной лестнице. А у отца Феррандо был брат, младше его почти на восемь лет, который вот уже три года занимал место настоятеля в монастыре Сарагоссы. Сам же он, хоть и разменял пятый десяток, не добился ничего лучше репутации уважаемого исповедника.

– Я надеюсь, отец Аменгуал, что сегодня вы усладите наш слух, как и обещали, чтением наиболее важных отрывков из своего труда. А жена наместника короля уже знакома с сим славным манускриптом? Думаю, все, что касается проявлений святости сестры Нореты, проверено и неопровержимо доказано, верно? Я говорю это для вашей же пользы… По нынешним временам малейшая ошибка может обойтись весьма дорого… И вот это место, где вы пишете, что она постилась со столь крохотного возраста…

– Мне подтвердила это дочь ее кормилицы, которая еще жива. Она достойная женщина, крестьянка из Алгаиды, самой чистой крови[67]. С чего бы ей лгать?

– А я не говорил, что это вранье. Но деревенские жители легковерны и болтливы. Послушать их, так и ослы умеют летать…

– Не знаю, верят ли они в летающих ишаков, но в нынешние времена случаются и более странные вещи. Например, некоторые ослы разговаривают…

– И кроме этого – истошно орут и брыкаются.

«Ловко я на сей раз нашелся», – подумал отец Аменгуал. «Так ему и надо! Что он о себе воображает? Осел – он и есть осел!» – сказал про себя отец Феррандо. Оба молчали, словно выжидая, кто первый начнет атаку. Они бы долго так стояли, если бы в коридоре не послышались голоса. Это были хронист Анжелат и племянник наместника короля капитан Себастья Палоу, который надзирал за строительством бастиона Святого Петра. Никто не сказал бы, глядя на его приземистую фигуру, что он не только человек деятельный, но и большой любитель словесности, хотя и не такой, как хронист.

Отец Аменгуал вышел, чтобы встретить их, стараясь скрыть то раздраженное состояние, в которое его привел разговор с отцом Феррандо. С самым радушным видом монах провел гостей в келью, в глубине которой служка уже расставил пять стульев для участников тертулии. Отец Салвадор Феррандо, чтобы ни в чем не уступать отцу Висенту Аменгуалу и продемонстрировать свое над ним превосходство, приветствовал вновь пришедших с улыбкой святого.

– Отец Аменгуал, так же, как и я, или, лучше сказать, особенно я, ибо я более невежественен, чем отец Аменгуал, мы оба рады приветствовать вас, сеньоры. Общение с вами столь поучительно для нас, особенно для меня, когда каждый понедельник вы одариваете нас своей ученостью… Благодаря вам мы узнаем столько нового…

– Отец Феррандо, – прервал его хронист, язвительно усмехнувшись, – не преувеличивайте! Вы ведь тоже не монахи-затворники…

– Да я вовсе не имел это в виду, мессир Анжелат! – воскликнул иезуит, почувствовав на себе острый, словно сталь, взгляд соперника. – Но все-таки есть большая разница: живешь ты в миру или, как отец Аменгуал и я, – вдали от житейских дел.