Вальс не знал, отчего посреди покоя, царившего в ночном июньском саду, его одолевали все эти будоражащие картины прошлого и как он от приятных мыслей о Бланке Пирес перескочил на воспоминания о юности и первых стычках, вызванных его происхождением. Позднее жизнь приучила Равви к тому, что он – чужак. Он и был не таким, как все, и гордился этим, потому что его род происходил, подобно остальным евреям Майорки, от тех израильтян, коим Адонай – их единственный Господин – ниспослал манну небесную для пропитания. Господь питал их нектаром и амброзией, пришедшими с небес, и оттого они обладают более проворным умом, чем прочие смертные. Поэтому – Габриел Вальс постоянно повторял это остальным – не по личным заслугам, но исключительно по милосердию Адоная они избраны Народом Божиим. Сыны Израилевы вкушали манну в пустыне, манну посылал Господь, которому Одному подобают честь и слава. Не оставляет Он нас и во времена позора, даже если и кажется иногда, что Иегова забыл о нашем существовании и отвратил ухо свое от молений наших. Некоторые из нас еще недавно томились в тюрьме, потеряли все свое имущество, но когда вышли из Черного Дома, то начали жизнь с чистого листа, приложили усилия и вновь подняли голову, тогда как другие, живущие за пределами квартала, либо существовали на подаяние, либо умирали по углам. Они – Народ Божий, Народ Элохима[59], по милости Господней смогут вырваться из плена, в котором пребывают, как смогли выйти из Вавилонского пленения. Всегда в его роду есть кто-то, чья задача – вести за собой остальных, нуждающихся в поводыре. Внезапно он вспомнил Эстер[60] и Юдифь[61], излюбленных героинь вдовы Сампол. Ее цариц. И снова в памяти всплыло лицо Бланки, обрамленное густыми волосами, от которых шел тонкий аромат жасмина. Вальс инстинктивно поднял глаза к звездам. Они переливались серебром высоко-высоко, потому что боялись увидеть свое отражение в море. Так говорил его друг Сампол, когда с носа корабля наблюдал, как капитан определяет курс корабля. В своих плаваниях и путешествиях по всей Европе Равви почувствовал вкус свободы, который по возвращении на Майорку он терял. Его странствия по миру длились более тридцати лет. Он без труда мог бы остаться в Ферраре, воспользовавшись покровительством семейства Мендес, или поселиться в Бордо, но Габриел знал, что не вынесет ничем не заполненных, бессмысленных вечеров, когда дневные хлопоты окончены, а рядом нет никого из близких, что зачахнет от тоски вдали от родителей, которые слишком стары, чтобы покинуть остров. После их смерти Вальс мечтал только об одном: убраться отсюда, уехать туда, где он мог бы безбоязненно, не таясь, исповедовать свою веру, не изображать из себя христианина, не вести двойную жизнь, не лгать… Но наступили другие времена. Получить разрешение оставить остров и выехать за пределы королевства, чтобы поселиться где-нибудь в Европе, стало невозможно. Пере Онофре судьба сделала роскошный подарок: его компаньону Пере Десбрулю было выгодно, чтобы тот мог беспрепятственно ездить по торговым делам. Но кроме него никому так не повезло. Остальным было запрещено покидать остров. Их предпочитали держать на привязи, чтобы они не могли снова впасть в жидовство. Так христиане объясняли свой запрет. На самом же деле все, чего они хотели – так это заполучить еврейские деньги, безнаказанно ограбить обитателей Сежеля, обтрясти их, как фруктовое дерево.

«В Ливорно, как говорит Пере Онофре, все богаты. И он тоже. И хоть не слишком удачлив в делах, может содержать собственный экипаж. Здесь ни у кого из евреев нет ничего подобного. То же и с прочей роскошью. На Майорке все под запретом. Например, одежда из шелка. А в Ливорно Агило подкатывает к дверям синагоги в личном экипаже».

– Никто ни от кого не прячется. Во всем мире все живут так, безо всякой боязни. И надо поискать способ, чтобы и ты, и Консул…

Но Габриел Вальс считал, что речь должна идти о чем-то большем, чем просто об облегчении его жизни. В любом случае он не может оставить без помощи тех, кто привык на него надеяться… «В Ливорно уедешь – назад не воротишься». Там живет Бланка Мария Пирес. Оттуда она передает ему приветы и подарки через общих знакомых, но – ни одного слова, начертанного ее рукой, ни одной записки, которую он мог бы выучить наизусть, прежде чем порвать и доверить в такую ночь, как эта, далеким безмолвным звездам.

V

Отец Феррандо принял Шрама немедленно и столь же поспешно выпроводил. Даже не стал слушать объяснения, почему ювелир не явился на утреннюю встречу, и пропустил мимо ушей рассказ об обеде у Вальса. И, вопреки ожиданиям, не отдал должное его сообразительности, не сказал, что Господь Бог наш воздаст ему за то, что помогает предотвратить зло, которое враги Церкви замышляют против истинной веры, не намекнул на дароносицу, как это было в прошлую субботу.

Разочарованный Кортес шел, сам не зная куда, поскольку был целиком погружен в собственные мысли. Переживания его длились гораздо дольше, чем сама встреча, во время которой отец Феррандо наспех прочел донос Шрама и сунул в карман сутаны, рядом с бревиарием[62], который всегда носил с собой. Иезуит торопливо поднялся на второй этаж и направился к келье отца Аменгуала, где, как всегда по понедельникам, в четыре часа пополудни начиналась тертулия, в которой, кроме них двоих, принимали участие хронист Анжелат, судебный следователь по имущественным делам святейшей инквизиции и племянник наместника короля. Отец Феррандо хотел поговорить с отцом Аменгуалом без свидетелей, чтобы узнать его мнение как непосредственного соперника за место ректора[63] монастыря Монтесион, с которым приходилось считаться до сего момента. Теперь же, с бумагой, что у него в кармане, чаша весов должна перевесить в пользу отца Феррандо. Ибо такова сила его слова, воспламененного, как он сам говорил, любовью к нашему Искупителю, что Рафел Кортес по прозвищу Шрам подписал обвинение против своего двоюродного брата Рафела Кортеса по прозвищу Дурья Башка, а это позволит святейшей инквизиции начать процесс и доказать, что крещеные десять лет назад евреи не сохранили верности католической церкви и снова впали в жидовство. Поэтому отец Феррандо просил бы многоуважаемого коллегу, раз бумага теперь у него в руках и будет пущена в дело, снять свою кандидатуру на пост ректора. Отец Аменгуал ничего ему не ответил. Гордо выпрямившись, он стоял у окна и смотрел на сторожевую башню и море. Пять лет прошло с тех пор, как он приехал на Майорку, а точнее сказать – был сослан сюда после блестящей карьеры, начатой им в Валенсии, а законченной в Манрезе, где, неизвестно отчего, он впал в немилость у вышестоящего начальства.