Теперь, как и всегда, когда Габриела Вальса искушали подобные воспоминания, старейшину еврейского квартала начало мучить раскаяние. Он думал, какое наказание будет справедливо для усмирения его плоти – старой и немощной, но все еще способной оживать, как только хоть немного жизненных соков проникало в ее корни. Вальс понимал, что был нечестен со своим телом, потому что источник этого возбуждения кроется в ином месте, скрытом и недоступном силе воли, где-то в глубине души, в самой сердцевине памяти, которую невозможно усмирить, чтобы заставить стереть все, что она столь настойчиво вызывала в воображении. Беспокойные воспоминания всплывали из глубин памяти внезапно, помимо его желания, в самые неожиданные и неловкие моменты: например, когда Равви сосредоточенно молился Адонаю, или готовился заключить важную сделку, или растолковывал сыновьям основы иудейской веры… Образы, поднимавшиеся из недр души, мучили Вальса, заставляли почувствовать себя более слабым и более грешным, чем он привык себя ощущать, поскольку полагал, что похоть – удел людей недостойных, потакающих своим животным инстинктам, которых всегда осуждал и стыдил. А теперь сам призывал на помощь всю свою волю, чтобы справиться с собственной памятью.

Разум бдел, тогда как желание и воля вели меж собой странную войну, в которой последняя неизменно проигрывала, и Равви вновь и вновь погружался в соблазнительные воспоминания. Воля разрешала любить Бланку лишь как вдову друга, как сестру, с которой разделяешь не только верность умершему, но и общие интересы, скорее духовного порядка, чем мирского. Духовными были долгие беседы, которые они вели – о душе и рае, и, среди прочего, о любви, которую обсуждали не один раз, о той платонической любви, что она видела в его глазах – свободной от земных желаний и способной провести по невидимой лестнице на небеса. Души, утверждала Бланка, не имеют пола, ни мужского, ни женского. Их природа одинакова и должна стремиться к совершенству. Да, они обитают в разных телах и потому различаются. Ему эти смелые рассуждения казались опасными, и потому Вальс предпочитал сворачивать беседу на более спокойные и знакомые темы, такие как скорый приход Мессии, в чем его убеждали имеющиеся у него сведения.

– Расскажите же, Равви! Если мне удастся увидеть Его, я буду счастливейшей женщиной на земле! – и ее глаза, обращенные на старейшину, сияли ярче прежнего.

Вальс начинал растолковывать, цитируя пророка Даниила, что Искупление состоится, лишь когда народ Израиля соберется воедино, и ссылался еще на текст Второзакония, в котором говорится о всеобщем рассеянии, которое произойдет перед концом света. Как он слышал, есть письменное свидетельство одного марана[54], Аарона Леви Монтесиноса, известного в христианском мире как Антонио де Монтесинос, который обнаружил в 1642 году возле Кито, в Эквадоре, людей, чей род восходит к утраченным коленам Рувимову и Левиину… В Англии, на краю земли, евреи уже получили кое-какие преимущества. Кромвель разрешил вернуться тем, кто до этого был вынужден искать убежища в Голландии. Если в Англии иудеи смогут беспрепятственно жить по Закону Моисееву – а Консул считает это вполне возможным, – то очень скоро рассеяние охватит все земли и освобождение, которое должен принести Мессия, наступит. С приходом Мессии мытарства народа Божия завершатся навечно.

– Мессия соберет народ Израилев со всех четырех концов света, вернет его в Землю Обетованную, и Храм Соломонов будет восстановлен… Мессия даст нам сердце новое, лишенное лукавства…

В такие моменты он словно бы забывал, как тот же Консул говорил, что создание еврейской общины в Англии было полулегальным, а не открыто разрешенным. А это не одно и то же. Так что должны были пройти еще столетия до того, как вера в скорый приход Мессии обретет твердую почву. Но он, Габриел Вальс по прозвищу Равви, Габриел Вальс Старший, сын Микела Вальса, торговца, внук Габриела Вальса, также торговца, правнук Микела Вальса, костоправа, праправнук Габриела Вальса, физика, известного как Абсало, ученика картографа Яфуда Крескеса[55], не желал сомневаться в обоснованности своих надежд, поскольку в них верили и его отец, и его дед, и дед его деда, упорно соблюдавшие закон Моисеев во времена унижения и поношения, лишений и бедствий, во времена волчьи, во времена жестокие, во времена всеобщего бесчестья, во времена скорпионов, у них была лишь память о временах иных – временах надежды, когда Господь Всемогущий, Яхве, Господин Неба и Земли, отправил их в странствие по миру. Он не отрекался, как Шрам, от закона своих предков, не сомневался, как Микел Миро или братья Валлериола. Равви знал, что вера запечатлена в его сердце, вырезана на его коже, вложена в его душу и что лишь так можно обрести спасение. Христиане же, которые поклонялись целой куче разномастных образов, выставленных в их церквях, воскуряли перед ними ладан, складывали к их ногам приношения, превращали в драгоценные реликвии кости и одежду мертвых, представляют собой племя идолопоклонников, в заблуждении своем приносящих жертвы, возносящих хвалебные молитвословия золотому тельцу, а не Богу Всемогущему. Ему повезло родиться иудеем, и, как и Бланка Мария Пирес, которая благодаря беседам с Равви вернулась на истинный путь, иудеем он желал и умереть. Вальс гордился своими корнями – более древними и благородными, чем у прочих торговцев Города, которые за деньги добывали себе гербы и культивировали в своих сердцах выдуманное ими самими благородное происхождение, эти фальшивые потомки завоевателей-каталонцев, пришедших на Майорку[56], когда еврейская община уже давно жила там, построив себе крепкие дома, обладая добротным имуществом, умело ведя дела, благодаря чему обеспечивала себе достойную жизнь и имела прекрасную синагогу. Поэтому, если кому и принадлежит эта земля, этот горячо любимый остров, этот маленький рай, возникший, словно чудо, словно Радуга Завета[57], посреди бирюзовых волн, это затерянное королевство, эта поистине Земля Обетованная, как говорил его отец в самые тяжелые времена, так это им, евреям, и еще тем, кто носит фамилии Бенассер, Арром, Аломар, Аймерик, Маймо. Хотя все, кого он знает из этих родов, посмотрят на него как на сумасшедшего и побоями заставят замолчать, если сказать им, что они могут гордиться своим происхождением от мавров, от чистейшей мавританской крови, от мирных людей, а не от пиратов, что совершали набеги из Алжира, появлялись в маленьких прибрежных деревушках, сея повсюду кровь и огонь и сохраняя жизнь лишь тем, кого собирались угнать в рабство. Не от разбойников, а от истинных сеньоров этой земли, тех мавров, что разрешили им здесь свободно поселиться и безбоязненно жить по закону Моисееву в мире и покое много лет. Но Равви даже и не будет пытаться заговорить об этом ни с кем из Бенассеров или Арромов, как бы он ни уважал их, как бы ни верил в то, что может подружиться с ними, в то, что доверительные отношения помогут им сильнее сплотиться, думая о славном прошлом, куда более достойном, чем те времена, в которые выпало жить им.