У меня больше не было сил. День начался в семь, фотографы приехали в восемь, потом сразу парикмахеры, визажисты. К счастью, тебя причесали, накрасили. Мне хотя бы не стыдно за тебя.

Я выпила бокал вина залпом. Смотри, не опрокинь. Не опрокину.

Пятна потом не выводятся. Знаю. Иногда выводятся.

Она еще немного подождала. На мгновение она вышла из своего ступора.

Потом она сказала, а как мы вернемся. Есть минивэн с шофером. Он здесь за этим.

Думаешь? Она опять встревожена. Уверена, но если хочешь, схожу проверю. Да, сходи. Она снова заламывает руки. Я ей потихоньку их расцепляю. Тогда она вцепляется в свою сумочку.

И вдруг спрашивает, а где твоя собака? В Париже.

За ней кто-нибудь присматривает? Да.

Когда я вернулась к ней, посмотрев на ждущий минивэн и шофера, стало еще хуже. Она не могла встать. Мы с Кларой ее поддерживали и вместе с ней прошли большой зал среди шума, танцев, столиков и бури радостных криков.

Моя мать еле шла, отвоевывая каждый шаг и задыхаясь.

Мы почти донесли ее до машины, затем занесли на лестницу в доме и так до ее спальни, где мы ее молча раздели.

Мы с Кларой посмотрели друг на друга. Мы понимали, что это серьезно. Сказали друг другу тихо: дело плохо.

У нее был вид, как у живого мертвеца с пустыми, почти безжизненными глазами. Но жизнь в ней все-таки была.

Я держала ее за руку. Она закрыла глаза. Я не знала, заснула ли она, но глаза были закрыты. Она дышала, тяжело.

На следующее утро ее снова положили в больницу, в неотложку.

А мне нужно было уезжать, зарабатывать на жизнь в Нью-Йорке.

Сестра сказала, езжай, ты всё равно здесь не можешь ничего делать.

И если что, она будет жива, когда ты вернешься, я в этом уверена. Я не знаю. Нет. Будет. Шофер отвезет тебя в аэропорт. Езжай.

Езжай в Нью-Йорк. Работать. Поезжай. Возвращайся.

В Нью-Йорке началась бессонница, ночь за ночью.

Квартиру мы выбрали вместе из-за алькова, разделявшего две главные комнаты.

А потом сделали всё по почте: залог, деньги.

Мы не могли себе представить, что стены будут так тесно обступать окна снаружи.

Видно только кусочек неба.

Иногда голубого.

Снег шел только раз, в ноябре.

С. обрадовалась.

Она немного замерзла, но радовалась.

Я села в самолет. Я уже на себя злилась, не нужно было мне уезжать.

Я пыталась читать, но какое там. Потом сказала себе, мне нужно подготовиться. Но как? Нужно представить себя без нее. Но у меня не было никакого воображения. Тогда я стала смотреть в окно, на небо, на облака. В Нью-Йорк лететь так долго. Я говорила себе, мы никогда не долетим. Я била ногой по спинке переднего кресла, сама того не осознавая. Женщина повернулась и сказала мне прекратить, грубо. Ясно, что она не могла знать. Она думала, что я делаю так нарочно, что мне плевать на нее и на ее спину. Я не пила, не ела. Вставала, потом опять садилась. Мы никак не могли долететь. Ничего не поделаешь. Я пыталась дышать, как меня учили, когда у меня приступы тревоги. Но у меня даже не было тревожности. Нет. Я просто пыталась подготовить себя к смерти матери.

Затем нам велели пристегнуть ремни по-английски и по-испански. Мы садились. Мне уже не хотелось садиться. Я хотела остаться в самолете навсегда.

Но мы сели, и люди стали проталкиваться к выходу из самолета, а я ждала. Когда все вышли, я поднялась, я уже ног не чувствовала, но шла.

Чемоданы вращались. Я не обращала внимания. Ждала вместе со всеми, но забыла, зачем.

Вдруг вспомнила, что у меня был чемодан и что мне нужно забрать его с ленты.

Я перепутала. Взяла чужой чемодан.

Кто-то подошел, вырвал у меня чемодан из рук, крича что-то по-испански.

Я сказала, sorry, gracias. Mucho gracias. Поняла, что должна была сказать что-то другое, поэтому потом больше ничего не говорила.

Я стояла перед багажной лентой и в конце концов забрала свой чемодан. Он остался один, это наверняка был мой.

В синагоге, которая была полна народу, мы ждали.

Там у меня под носом были фотографы, операторы. Я их расталкивала. Я хотела увидеть, что будет происходить. Рядом со мной была кузина.

Потом вдруг заиграл свадебный марш, все обернулись.

Не знаю, как именно всё произошло, муж моей сестры шел между рядами с моей племянницей, своей дочерью в белом платье.

Что было потом, я уже не помню. В конце шла моя мать под руку со своим внуком, вид у нее был суровый. Я погладила ее по щеке, когда она проходила мимо меня, после обернулась к кузине и сказала, она долго не протянет. Не знаю, что ответила кузина. Думаю, сказала, она бледная, но я не уверена, полагаю, она опустила глаза. На свадьбе о смерти не говорят. Чуть позднее я видела, как она вытирает слезы, потом она сказала, не говори так, а потом, никогда неизвестно, может быть, она поправится. Да, может быть. Но мне верилось с трудом. Тогда кузина уронила сумочку, мы обе присели, чтобы подобрать разбившуюся пудреницу, из которой высыпалась пудра, помаду, щетку для волос, мелочь. Бумажные платки.

Всё остальное я забыла. Разбитые бокалы, обмен кольцами. Всё. Но есть фотографии. Однажды я их посмотрю.

Я несколько раз распихивала фотографов, столпившихся на маленькой эстраде. Бесполезно. Мне было ничего не видно. Я ничего не видела в тот день, кроме матери.

И вместо того, чтобы радоваться, я всё время чувствовала, как у меня сжимается сердце, вдобавок мне было ничего не видно.

Я спросила сестру, можно ли С. приехать. Она сказала, момент неподходящий. Я понимала и не понимала. В конце концов, что это меняло. С. сидела одна в Нью-Йорке и ждала меня. Она была одна, никого не знала. Что она будет делать? На свадьбе было столько народу. Ее бы никто не заметил. Или заметили бы все. Разве она настолько другая. Сестра сказала, она не разговаривала со мной в Венеции. А со мной разговаривала, сказал ее муж. Сестра сказала, М. могла бы приехать. Когда она это сказала, я еще раз подумала о М. Вспомнила о нашей близости. Обо всем, что между нами было. Я не помнила, почему всё вдруг прекратилось. С С.