я вздыхаю, чтобы от него отделаться и забыть.

Однажды я сказала своему лучшему нью-йоркскому другу, дело кончится убийством. Попыталась рассказать, что случилось, чтобы понять, был ли кто-то прав или виноват в этой истории.

С. с ее умом почти сумела убедить меня, что, когда я звоню кому-то из прошлого, кто был до нее, я неправа. Неправа, когда закрываю компьютер, когда она приходит, чтобы скрыть то, что писала, но это была неправда. И я не писала. Я объясняла ей, что делаю это машинально, но так было еще хуже, тогда я замолкала. Я говорила всё меньше, чтобы не дать ей повода для ужасных упреков, которые совершенно не понимала.

Тогда она упрекала меня в том, что я молчу.

Я пыталась что-то сказать, подбирала слова, не находила.

Тогда я снова молчала.

А потом в квартире темнело, и молчание становилось еще более гнетущим.

Мать без конца выспрашивала подробности того, что с ней случилось. Ей нужно было восстановить всё и в правильном порядке. Ей казалось, что если она восстановит всю эту историю, она почувствует себя лучше.

Ты была совсем на волоске. Правда? Расскажи мне, что произошло. Я рассказываю. Она говорит, правда? Снова выспрашивает подробности. Еще спрашивает. Затем говорит, я ничего не помню.

Я ничего не помню, ты представляешь, как можно всё забыть. Есть вещи, которые я бы предпочла забыть, но не эту историю. Этой истории мне будет не хватать. Когда я ее как следует узнаю, я смогу ее забыть, но до этого я хочу иметь возможность о ней вспоминать, а я ничего не помню. Мне от этого плохо.

Тогда я ищу в памяти детали и понимаю, что я тоже забыла, и не понимаю, каким образом она оказалась в скорой помощи. Но она хочет непременно знать. Тогда я говорю, наверное, ты что-то подцепила в самолете. В самолете часто можно что-то подцепить. И нет необходимости вспоминать обо всем. Ты жива, это самое главное. И думаем про себя, я, по крайней мере, думаю, жива, но в каком состоянии. С потухшими безрадостными глазами. Нужно ли было возвращать ее из мертвых, спрашиваю я себя. Но она-то хотела жить. Все говорят, что она сильная. А я смотрю на это несчастное создание, исхудалое и встревоженное.

Мы ставим ей кресло в саду, надеваем большую соломенную шляпу на голову, и издалека кажется, что это рай (или идиллия). Да, старая женщина, но она наслаждается солнцем, своими детьми, своими внуками.

Но дети, внуки только проходят мимо, привет, пока, ты уже уходишь, да, на работу, и тебя тоже целую. Да.

И я спрашиваю, не хочешь немного почитать, нет, я плохо вижу. Послушать музыку, нет, от слухового аппарата у меня болит проход левого уха, я вставила его слишком глубоко. Аппарат меня ранит. Видишь, покраснело. Это пройдет. Да, говорит мать, может быть, но не проходит. Пройдет, как и всё остальное, но всё проходит сложнее и сложнее. Никто не хочет это слушать, поэтому все уходят, а она остается с медсестрой, не говорящей по-французски. И со мной, когда я приезжаю на два-три дня.

Чаще всего это говорит муж сестры, но иногда шофер и другие, например, медсестра, медсестра, которая ни на шаг не отходит от матери. Все говорят, что она сильная.

В конце концов мать достала эта медсестра, я это хорошо вижу, и то, что ей всё время говорят, что она сильная, когда она чувствует себя такой слабой. Но она молчит, потому что не у себя дома. А когда говорит что-то, ее всё равно не слушают. Все лучше нее знают, что ей полезно. Поэтому медсестра спит с ней в одной комнате. Мать говорит, странно, просыпаешься – а у тебя в соседней кровати медсестра, не говорящая по-французски.

Медсестра хочет выучить французский, но быстро ей не выучить. Тогда они объясняются другими средствами. Но моя мать предпочла бы медсестру, говорящую по-французски. Тогда она хотя бы могла с ней разговаривать.

Поэтому всё остается по-прежнему, и утром это даже кстати, потому что утром она кричит, что хочет есть, а в этом доме все встают поздно, даже горничные, тогда медсестра приносит ей кофе и хлопья, и это ее успокаивает. Иногда она даже засыпает после этого, тогда она просыпается вместе со всеми, когда в доме наконец начинают шуметь, и часто моя сестра заходит к ней узнать, хорошо ли она спала, и говорит ей, мама, вставай, не лежи в кровати. Нет, я встаю.

Но знаешь, мое здоровое плечо тоже начинает болеть. Да, это из-за дисбаланса между плечами, одно согнуто больше другого. Болит? Не сильно, но я чувствую, плечо как будто мертвое. Да, в Брюсселе ты пойдешь к своему кинезиологу, он тебе поможет. Мать обожает своего кинезиолога, и его есть за что обожать.

Она вернется к себе в Брюссель. Пока она не может вернуться, еще слишком слаба, но очень скоро.

Ей хочется побыть одной, и в то же время она немного боится, но в основном она хочет домой и делать всё, как хочет.

Но она еще не может ничего делать сама. Руки трясутся, ноги едва реагируют. Нужно укреплять мускулы, мамочка, нужно, чтобы ты ходила. Я уже немного хожу, минут пять. Завтра ты будешь ходить шесть минут, а послезавтра – семь. Да, она кивает головой. Да, возможно.

Когда она садится, ее либо поддерживают, как правило, медсестра, либо она падает на свой стул. Без мускулов ничего не сделаешь. Ешь протеины, мама. Ей делают уколы витамина В12, иногда даже переливания крови от анемии.

Однажды сестра пришла ко мне в комнату, где я сплю, бывшую комнату ее дочери, которая вышла замуж. Но я, как обычно, легла рано, чтобы убежать от жизни. Сестре нужно со мной поговорить. Она так больше не может, и я ее понимаю.

Мы обе спрашиваем себя, всегда ли она была такой: повернутой на себе, эгоисткой или вроде того. Или еще кем-то.

Мы не можем вспомнить. Мы больше не вспоминаем хорошие моменты. Не вспоминаем, какой была наша мать когда-то.

Не вспоминаем, как она нами занималась. Что благодаря ей в доме была радость.

Не вспоминаем, как она приходила за нами в школу, защищала нас, боролась за нас. Мы этого больше не вспоминаем.

Ни того, как она однажды тайком от отца