«Роза так красна» (1934), а я, пока не встретился с южанами, каюсь, и вовсе понятия о нём не имел. Оказалось, Старк Янг для них чуть ли не важнее Фолкнера или по крайней мере величина того же калибра. Ко всемирной славе Фолкнера у южан отношение несколько оппозиционное, им кажется, что он им навязан извне – Европой, а Старк Янг для них – свой. В 1985 г., в Миссисиппи, перед началом Фолкнеровской конференции, только и слышалось в разговорах: «Старк Янг… Старк Янг… Старк Янг…» Чуть было я не ляпнул: «Простите, кому посвящена конференция?» Стало быть, Старк Янг говорит им нечто, чего не говорит нам.

Принцип историзма в шестом томе оказался, к сожалению, нарушен лишь в сильно заниженной оценке американских литературных произведений и кинофильмов, появившихся в годы Второй Мировой войны и проникнутых чувством союзничества с СССР. Надо было жить в то время, чтобы почувствовать, что значили для нас эти произведения, которые авторам шестого тома кажутся наивными и прямолинейно-пропагандистскими. Пропаганда служила словесным оружием! Тогда и отношение к нам союзников проявлялось иначе, чем теперь. «Это твой друг – он сражается за свободу» – гласил американский плакат с изображением Русского солдата. Тогда популярнейший американский композитор Ирвинг Берлин создал песню, навеянную воспоминаниями о собственном сибирском детстве, – «Белоснежное Рождество». Английский издатель Фредрик Варбург в мемуарах поведал, как его жена, понимавшая, что советские солдаты сражаются не только вместе с союзниками, но и вместо них, пригрозила ему разводом, едва он собрался накануне Сталинградской битвы выпустить «Скотный двор». Книга Оруэлла была издана, как только советские солдаты отвоевали. «Видно, войне скоро конец, если стало возможно оскорблять союзника» – рецензией откликнулся Грэм Грин [Greene: 7].

Мои расхождения с коллегами, авторами «Истории литературы США» остались. Об этом «можно говорить много и долго», как выражался любимый нашим учителем и ныне сделавшийся удобопоминаемым Константин Леонтьев. Разделяет нас оценка так называемой «трудной», или «труднодоступной», проще говоря, неудобочитаемой литературы, а таковой из крупнейших явлений является поэзия Т. С. Элиота и основные романы Уильяма Фолкнера. «Советское элиотоведение до поры было сковано необходимостью так или иначе критиковать поэта» – говорится в главе об Элиоте [История литературы США: nVI, кн. 2, 9]. Но чувствуется ли скованность в суждениях о нём у Д. П. Мирского, А. А. Елистратовой, Я. Н. Засурского? Был ли скован Р. М. Самарин, когда писал вступительную статью к переводам из Элиота? [ «Иностранная литература»: 221–223] Кривил ли душой А. И. Старцев или А. И. Абрамов, когда они писали о Фолкнере в 30-х годах?

Трудночитаемое «прочитано и даже перечитано», полагают авторы труда [История литературы США, т. VI, кн. 1, 191] Да, прочитано и перечитано, но остается вопрос – кем? Необычайно разросшейся специализированной аудиторией. Исчисляемая десятками и даже сотнями тысяч, эта аудитория количественно почти неотличима от читающей публики. Ежегодная конференция Ассоциации Современной Словесности (MLA) собирает до десяти тысяч участников, в Америке свыше полутора тысяч университетов, в каждом – кафедра словесности, и каждый студент должен приобрести книгу, указанную в списке обязательного чтения. Размножившийся «наш брат» литературовед, он же преподаватель, внушает студентам необходимость потрудиться, но те же литературоведы, они же профессора, признают: если того же Фолкнера исключить из учебных программ, то спрос на его произведения сократится что-нибудь до трех процентов. Иными словами, добровольно читают трудночитаемое немногие, а если и читают, то из-под преподавательской палки. Сталкивался я с изучавшими Фолкнера, сталкивался буквально, в полемике, а встречать читавших его почти не приходилось. Так что присоединяюсь к тем, кто спрос на «трудную» литературу считает потреблением навязанным, подобным любым другим вещам в обществе потребления.

Это второй пункт наших расхождений, и суть спора сводится к разграничению исследовательских истолкований и читательских впечатлений. Насколько истолкования соответствуют тому, как воспринимает текст читатель? Истолкования и чтение, по-моему, различны по своей природе, а удобочитаемая и неудобочитаемая литература – разные до несовместимости виды писательства, неудобочитаемость – признак творческой неудачи или же нехватки таланта.

Когда в труде утверждается, что писателю «удалось создать» или «удалось показать», то нередко, по-моему, совершается грех «завышения замысла». И если в главе о Фолкнере указано: воплощение того или иного замысла создателю Йокнапатофы «не удалось» [История литературы США: т. VI, кн.1, 443, 459], то в главе о Томасе Вулфе таких указаний нет, намерение принято за исполнение, а надо бы тоже у читателей спросить, насколько удалось Томасу Вулфу им задуманное. Приходилось и приходится слышать жалобы даже искушенных читателей: романы Вулфа – чтение нелегкое. Относительно читаемым его первый и самый известный роман, «Взгляни на дом свой, ангел», сделался в результате сотрудничества с редактором, легендарным Максом Перкинсом, через руки которого прошли и «Великий Гэтсби», и «Прощай, оружие». У меня был случай спросить у издателя Чарльза Скрибнера, почему бы не опубликовать правку Перкинса, и последовал ответ: «Макс не правил, он только присутствовал». Присутствие помогало править авторам! Увидевший свет в 1929 г. авторский текст романа «Взгляни на дом свой, ангел» был сокращен и перекомпанован, а вариант исходный «О, утрата!», выпущенный университетским издательством к столетию Вулфа в 2000 г., так и остался предметом изучения – не чтения.

В главе о «замысловатом» поэте Каммингсе говорится, что он был любимцем читающей публики. Тут однако надо бы уточнить, что за публика: молодёжь, который нравились и нравятся его словесные выкрутасы, а также преклонных лет любители поэзии, которые, по выражению американского составителя антологии поэзии США, остаются молоды до седых волос [Untermeyer: 547].

Так что же в двадцатом веке произошло, если литература, считающаяся серьезной и значительной, далеко отошла от диккенсовского правила «Писать, чтобы читали»? Ответ авторов труда: «В первой трети ХХ в. была признана узость традиционных представлений о реальности» [История литературы США: т. VI, кн.1, 483] и своим чередом, по их справедливому мнению, радикально изменились понятия о литературе. В результате традиционная, важнейшая повествовательная способность увлекать какого угодно читателя ушла в литературу, которую авторы труда снисходительно называют «массовой», хотя это умело написанные, что называется, хорошие книги. А между тем обсуждаемых, изучаемых писателей называют большими и даже великими – с оговоркой, что назвать хорошими их никак нельзя.

Один зоркий наблюдатель современного литературного процесса отметил, что в двадцатом столетии стало принято печатать то, что раньше оставляли в ящике письменного стола [Палиевский: 228], но мало сказать – печатать, стали требовать к себе внимания, требовать настойчиво, и как ни удивительно, добивались признания, оставаясь не читанными. А уж теперь и на премии нередко выдвигают и премии часто присуждают, не прочитав выдвинутых на премии произведений –