Гелий испугался, подумав, что постепенно безумеет. Сам того не замечая, он счел за свои собственные мысли слова оппонентов, обрывки дискуссий и кабацкий спор одного вдохновенно поддатого детского писателя, кажется, Геннадия Синичкина, с одной дамочкой, совершенно обалдевшей от восхитительных соблазнов федоровского учения.

«Просто вставай, – с юморком подумалось Гелию, – садись за машинку, пиши письмо в „Науку и религию“ и хватай неистовую утопистку за все аргументы. Так, мол, и так. По сравнению с этими федоровцами-проектировщиками я… да я – просто безобидный халтурщик, господа. Решительно заявляю, что за жизнь каждый дурак может Бога полюбить, а вот за смерть далеко не каждый Его полюбит… я вот, подыхая, в Него уверовал, если хотите знать, а полюбил вовсе не за глоток виски, но за душевное внимание к себе, подытоженно поверженному в свою собственную мразь. За полвека существования не любил, а за этот глоток и за тварь, под сердцем дрожащую, – сыновнее мое спасибо… дурак вот только я, что не успел продолжение жизни зачать, дурак… продолжение ведь и есть воскрешение… ну да ладно, теперь хоть котенка спасу…»

Несчастье всей его пропащей жизни навалилось на него вдруг так, что не было у него сил посожалеть ни о судьбе, ни о музыке как о всеблаженном мире невидимых сущностей, ни об иных прочих, пусть даже мелких, прижизненных радостях. На него пахнуло вдруг холодиной сущности бесплодия, не умножающего жизнь и не прибавляющего памяти никакой продолжительности.

«…Еще всего каких-то пару часов назад я мог… мы могли… это был бы крошечный он… или она… О Господи, как совершенны дела Твои… во всем остальном мы сами виноваты…»

Мука тоски по навсегда утраченному так пронзила его сердце, что он спасительно провалился в воспоминание. В видениях того воспоминания было все, что было, кроме всесильного когда-то Времени, которое – Гелий снова это прочувствовал – каждый миг уничтожает исключительно самое себя, утверждая в таких вот совершенных оборотах Божественных дел неуничтожимость всего существовавшего – в Вечности… «Наше чувство Времени – это же чувство движения всего существующего на Тот Свет!» – успел подумать Гелий перед тем, как оказаться в запредельном мире своей памяти…

…Он радостно блаженствовал, отгрипповав, но мороча маме голову, что все еще хворает, ломал тайком от взрослых градусник, и в синее блюдце, усыпанное прилипшими к нему крохотными малиновыми косточками, тяжко, под еканье замирающего сердечка, сливалась в блюдечко из градусничка ртуть, сразу разбиваясь на текучие капельки и капельки капелек капелек, чтобы тут же, послушно его руке, изменившей орбитку блюдечка, быстренько, словно с небесного краешка, снова слиться в одну дрожащую, полную невидимой силы и воли самопривлечения ртутную лужицу, оставив – о чудо! – совершенно не тронутыми, не поглощенными волшебно обтекаемой тяжестью капелек, нелюбимые им косточки целебной малины, въедливо и злобно будившие в дупле зуба нуду подлой боли.

Стук сердечный был столь при этом част и неистов, словно сердечко спешило установить сладостную кратность сердцебиения с огромным количеством мальчишеских нелепых рожиц, только что отраженных в зеркальных выкатах каждой из самых мельчайших капелек и как будто размещенных в собственной его, Гелечки, крошечно игрушечной комнатке смеха…

…Затем вспомнило само себя чувство странного, сладчайшего волнения, связанного со страстным ожиданием подъема театрального занавеса… Он с непревозмогаемой досадой отделял этот вот беспокойный мир, с его домами, квартирами, машинами, с ярусами этажей, похожих на пышногрудых Гулливерш в лилово-золотистых платьях, обсыпанных лилипутами, с соседями в креслах, с общим острым нетерпением, ставшим ропотом и шумом, с ним самим, несколько затравленным стерильно тихим шепотком внушения манер, – отделял он весь этот видимый мир от того, что находилось за темно-синими волнами занавеса, тяжко спадавшего сверху до самого пола.

В подобные минуты он так изнемогал от ожидания – ожидания, казавшегося ему жаждой выхода из спертости тюремной могилы, – что смирить или же несколько уравновесить порыв этой жаркой страсти души не смог бы, скажем, даже холод страшной, выданной ей авансом разочарованности в сценическом зрелище…

Очнувшись в подъезде, он ждал без страха смерти, ждал, как дети перед первым трепетным движением тяжкого занавеса к легкому, волшебному подъему, ждал начала не того, что вот-вот представят ему, а ждал он представления себя чему-то.

Там вновь вот-вот то произойдет, чего, по словам бабушки, вообще на земле не бывало и не бывает, а если и бывает, то лишь в частичном виде, причем происходит все небывалое и длится там так долго, что двух жизней не хватит досмотреть до конца… Свет сейчас начнет гаснуть так, как будто это не свет гаснет, а тихо засыпает весь этот мир вместе с тобою, еще удерживаясь над бездной сна, еще хватаясь за кромку тверди вечерней лишь кончиками слипающихся ресничек. Они слипаются и опускаются, а занавес все поднимается, и вдруг, неясно, в какой именно из точек пространства, непонятно что во что превращается: то ли в зале гаснущий свет превращается в звук тихой музыки, то ли музыка, зазвучав, тут же гаснет, а по всему возникшему из небытия неслышно снуют голубые, зеленые, желтые, белые, серебристо-синие, длиннорукие лучи… снуют, горстями сыплют в глаза искры зернышек, зернышки искорок; отряхая с себя остатки этого света, снопы лучей снуют, мелькают, как бы обласкивая, как бы подбадривая все то, что еще нежится в глубине потустороннего и ленится возникнуть на глазах у мальчишечки: серый камень старинного замка… наискосок от него – лесная дорога, непостижимым каким-то образом скрывающаяся за горизонтом… на ней – в такой дальней дали чей-то мчащийся экипаж, что не заметишь ни мелькания ног восьмерки лошадок, ни взмахов бешеного кнута кучера, – только неразличимые спицы колес сливаются в дорожной пылище в сверкающие веера, да топот копыт гаснет постепенно в той дали вместе с совсем примолкшим светом. И тут же, словно случайное облачко, набегает на душу мгновенное, смутное, почти неуловимое чувство виноватости перед всеми и всем, всем, всем, только что покинутым в этом зале и за его пределами. Но, смутив душу, то чистое облачко тает так же мгновенно, как набежало, и вот – как бы навек переселившись в пространство и время сказки, мальчишечка блаженствует, позабыв о занавесе… он, птичка, небожительствует и теперь уже торопит развязку действия и разгадку волшебства с еще большею мукою и страстью, чем страсть предвосхищения зрелища и пережитая мука ожидания…

Ни единой души не показалось ни на одном из этажей, ни на одной из лестниц подъезда в те минуты, когда Гелий пребывал в забытьи, во вневременном мире собственной памяти, в личной своей вечности.

Жизнь в нем, можно сказать, была взвешена в те мгновения на чашах весов столь сверхточных, что они могли бы среагировать лишь на случайную случайность случайной случайности, то есть на то, о чем бессмысленно размышлять в философских категориях, тыкающихся своими грубыми пятаками в невероятные тонкости случившегося.

В мозгу, никак, видимо, не желавшем перестать думать и эгоистично «отжимавшем» последние остатки энергии у прочих частей тела Гелия, мелькнули вдруг мыслишки насчет того, что философия – это, к сожалению, всего лишь фригидная поэзия, а чистая случайность – есть причина, абсолютно свободная от каких бы то ни было обязательств перед следствием. Гелий только слабо улыбнулся этим мыслишкам, и в улыбке помиравшего человека выражено было скромное над ними всеми превосходство. Ею он как бы намекал, не столько им, сколько самому себе, что причащен судьбою к знанию более глубокому, но вот беда – совершенно невыразимому.