* * *

Странная вышла битва: нам ещё не приходилось сражаться лучше, но уже скоро мы вынуждены были отступить. Действительно, все мы – Арнальд, я, даже Хью – постоянно пытались хотя бы оставить врага между собой и горами. Теперь все мы передвигались в ту сторону, враг пытался отрезать нас, но никак не мог остановить, потому что имел возможность преградить наш путь только небольшими отрядами, которые мы, в свой черёд, рассеивали и обращали в бегство.

Мне не приходилось ещё так мало заботиться о собственной жизни. Действительно, невзирая на собственные похвальбы и крепость веры, я умер бы с радостью – столь тяжёлое смятение одолевало меня – и, тем не менее, не получил ни царапины. Вскоре я сбросил шлем и сражался в одном кольчужном колпаке*.

Клянусь, был миг, когда трое рыцарей бросились на меня, целя в лицо. Однако никто из них не прикоснулся ко мне… Копьё первого я отбросил мечом, двое других самым удивительным образом сцепились друг с другом копьями, а посему вылетели из седла.

Мы всё ещё приближались к ущелью и начинали отчётливо различать росшие на камнях папоротники, а сквозь расщелину уже проглядывали голубые просторы прекрасной земли.

Тут с обеих сторон нахлынули люди, наискось рубившие друг друга, ругавшиеся, богохульствовавшие, кричавшие – прямо стадо диких свиней. Посему, как я уже говорил, не заботясь о собственной жизни, я натянул поводья и принялся ждать их. Связав уздечку узлом, я опустил её на шею коня и погладил животное. Жеребец заржал, и я обеими руками взялся за меч.

Они приближались, и я поспешно отметил, что первым скакал один из людей Харальда, и один из наших попытался ткнуть его копьём, но, наклонившись вперед, не дотянулся и был убит ударом копья в глаз… Громко завопив, он разбросал руки и свалился с коня. Ещё я запомнил болтающиеся завязки под шлемом человека Харальда. Увидев меня, он поднёс к голове левую руку, снял шлем и швырнул в меня. Оставаясь на месте, я размахнулся и снёс ему голову с плеч – кольчуга могла его защитить не более чем шёлковая косынка.

– Мария бьёт!

Конь мой снова заржал, и мы бросились в битву, остановив погоню, рассыпавшуюся в клубок отчаянных рукопашных. Победа склонялась на нашу сторону, мы сразили почти всех врагов – они только убили коня подо мной и разрубили кольчужный колпак. Тогда я велел сквайру* привести мне другого коня, а сам начал отчитывать рыцарей, бежавших в столь странном беспорядке, вместо того чтобы стойко сопротивляться.

Более того, в ходе удачной стычки мы ещё более приблизи-лись к ущелью, так что населявшие эти места кролики уже начали подумывать о немедленном бегстве в свои норы.

Однако один из тех рыцарей спросил:

– Сэр Флориан, не сердись на меня, но неужели ты считаешь, что попадёшь на небо?

– О, Святые! Я надеюсь на это, – ответил я, но тот, кто стоял рядом со спросившим, шёпотом велел ему молчать, поэтому я воскликнул: – Друг! Теперь я нахожу весь этот мир столь ничтожным, что в нём ничто, кроме позора, не в состоянии более разгневать меня… Поэтому говори.

– Тогда слушай, сэр Флориан; люди говорят, что на твоих крестинах какой-то бес принял обличье священника и хотел окрестить тебя во имя дьявола, только Господь сжалился над тобой, и тому пришлось крестить тебя во имя Пресвятой Троицы. Говорят ещё, что ты не веришь ни во что из того, что почитают другие люди, и, в конце концов, отправишься в это синее небо, не имея заступничества нашей Владычицы, Богородицы. Утверждают ещё, что ты не видишь призраков и видений, как случается с прочими христианами.

Я улыбнулся.

– Что ж, друг, едва ли это можно назвать недостатком… И потом, какое отношение имеют твои слова к происходящему?

Как же, во имя Небес, это могло случиться? Мы стояли на месте, отдыхая, и, тем не менее, слышали перебранку коршунов на скалах – так близко к ним мы уже оказались.

И сердце упало во мне, ибо не было причин, препятствовавших этому… Не было причин, препятствовавших чему-либо вообще.

– Так вот, сэр Флориан, – вновь сказал этот рыцарь, – не знаю, как ты сражался бы, полагая, что всё вокруг тебя – обман… и эта земля, и эти скалы, и солнце, и небо… Я не уверен, что знаю, где нахожусь, я не знаю, сколько сейчас времени – полночь или девять утра, я не знаю, с кем мы сейчас сражались – с людьми или какими-то их подобиями. Только и я, и все вокруг полагают, что нас заманивают в какую-то дьявольскую ловушку, и… И да простит мне Господь грехи! Как хорошо было бы не родиться на свет!

И вот! Он зарыдал – и все последовали его примеру. Странно было видеть эти скривившиеся обветренные и бородатые физиономии покрытыми слезами, капавшими на заляпанные кровью панцири и срывавшиеся оттуда к земле, тусклым, скучным рудным дождём.

Мои глаза оставались сухими, как, впрочем, и сердце; терзания мои были хуже всяких слёз, однако я ответил приветливо:

– Друзья мои, куда это запропастились ваши мужественные сердца? Ну, подумайте сами. Выходит, это наказание за грехи, так? Но чьи грехи – предков или наши с вами? Если нам предстоит пострадать за грехи отцов… Если мы мужественно перенесём их, Господь непременно прибережёт для нас на потом что-нибудь очень хорошее. Если же за свои собственные, кто знает, обратил ли Он на нас своё внимание, ибо известно, как долготерпелив Господь к грешнику. А ещё, братья, известно, что всяческие подобия подвластны отважному… Неужели так трудно умереть один-единственный раз?

И всё же ответа от них не последовало, за тяжёлыми вздохами я угадывал стук брошенных в ножны мечей; наконец, один из рыцарей с кривой улыбкой поглядел на меня и сказал:

– Сделай так, сэр Флориан!

А потом полоснул кинжалом по горлу и пал замертво.

Тут они дрогнули, эти храбрецы, и принялись креститься. Я же не имел более духу произнести даже слова, но поднялся на подведённого ко мне коня, отъехал неторопливо на несколько ярдов и тут заметил, что надо всем полем воцарилось великое безмолвие.

Подняв от земли взор, я огляделся и увидел, что никто из воинов не ударяет другого.

А потом из отряда всадников выехал Харальд, как и прежде укрытый громадным алым полотнищем; укреплённое на голове, оно ниспадало на круп коня, хотя и зияло полученными в бою прорехами. Он снял с головы шлем, откинул назад кольчужный колпак, взял из руки герольда трубу и протрубил в неё.

После трубного гласа я услышал зовущий голос:

– Флориан! Приблизься ко мне, поговорим на прощанье.

Повернувшись, я увидел Арнальда, стоявшего в одиночестве, тем не менее, поблизости от него находились Хью и десятеро офицеров с обнажёнными мечами.

Тут я заплакал и приблизился к брату в слезах. Он тогда молвил:

– Видишь, о брат мой, мы должны умереть, и ждёт нас, по-моему, жуткая и неслыханная доселе кончина… Погибает и Дом Лилии; теперь я раскаиваюсь в убийстве Сванхильды, я понял, что это была трусливая жалкая месть, а не оправданное справедливостью деяние. Итак, Господь указал нам, кто был прав.